Сошел с ума

Костя Курочкин, сорокатрехлетний бизнесмен родом из Твери, страдал легким шизофреническим синдромом с уклоном в суицидальный комплекс. Рехнулся он на идее всеобщей приватизации национального достояния. Днем был совершенно нормален и с ума сходил только к восходу луны. Грустная его история была такова. Первые год-два после победы рыночников он жил припеваючи, челночными рейсами сколотил небольшой начальный капиталец, обзавелся двумя собственными палатками и уже прицеливался арендовать помещение в центре, с расчетом обустроить там ночной ресторан со стриптизом. О собственном стриптизе, с собственными девочками, кегельбаном и отдельными номерами для богатых гостей он мечтал, почитай, со школьной скамьи, но именно ввиду близкого осуществления заветной цели у него началось, по меткому определению Иосифа Виссарионовича, головокружение от успехов, и он дуриком полез в какую-то аферу со скупкой ваучеров, где бедолагу накололи под нулевку. Ваучеров через барыг он, правда, накупил бессчетно, на весь нал и безнал, да еще влез в долги под нехороший процент, но когда кинулся со своим мешком в ближайшую префектуру и объявил, что желает приватизировать фабрику вторсырья на Хорошевке, его там так тряханули, что ни от ваучеров, ни от хрустальной мечты не осталось и помину. Три дня без передышки месили сапожищами в отделении милиции, дознаваясь, с кем он в заделе, а после, на воле, штатские парни в штормовках полный месяц выколачивали из него долги, пока он не подписал сразу три дарственных: на собственную «вольво», на родительскую трехкомнатную квартиру в Твери и на загородный участок в десять соток, принадлежащий разведенной жене. Отпустили его с миром, но полуживого. Взбодренный неудачей, он помчался за участием к девице Клане, одной из тех, кого исподволь натаскивал для работы в стриптизе, любя ее почти как родную дочь. Девица Кланя приняла его радушно, угостила ликером, но, услышав про его приключения, вдруг впала в такую нечеловеческую ярость, что Костя вынужден был бежать от нее среди ночи в одних плавках, как бы сам превратись в стриптизера.

Как раз наутро подкатил майский праздник, и несчастный банкрот прямо в таком натуральном виде, как был, отправился зачем-то к парку культуры на митинг красно-коричневой шпаны. Там ему сунули в руки плакат с изображением Ленина и броской надписью: «Ни одна сволочь не уйдет от народного суда!»

С этим убогим плакатиком, голый и скорбящий, он долго бродил под проливным весенним дождем, и со стороны невооруженным глазом было видно, куда он держит путь.

От Кости Курочкина я наконец выяснил, где мы находимся, то есть, где находится наш приют для умалишенных. Оказывается, не в Москве, а в Щелкове, и не в городе, а в лесопарке. В здании бывшего санатория для чахоточных. По словам Кости, запылавшего нездоровым румянцем, санаторий в прошлом году приватизировал некий грек, который первым делом выгнал отсюда всех туберкулезников, и теперь якобы город Щелково переполнен бродячими скелетами. Но появляются они только по ночам, а днем спокойно спят в могилах.

— Завидую тебе, — мечтательно добавил Костя.

— Почему?

— Тебя обязательно замокрят. Ты же здоровенький. Таких отсюда выносят только ногами вперед. Пятьсот баксов за жмурика. Цена разумная.

Второй постоялец был «пахан». Тщедушный, с продолговатой головой, окаймленной по краям белесым пушком. Звали его Гена Каплун. В свои тридцать лет выглядел он на все семьдесят. С виду совершенно безобидный, даже чем-то взывающий к состраданию. После купания, едва познакомившись с новыми товарищами по несчастью, заснул я вмертвую, а проснулся оттого, что этот самый пахан Гена сидел у меня на груди и явно душил. Лик у него в свете заоконного фонаря был ужасен.

— Ну что, курва, — хрипел он. — Поставить тебя на стрелку?!

Не без труда отцепил его худенькие ручки от горла. Костя Курочкин спокойно наблюдал за нами со своей кровати. Ситуация меня не удивила. С некоторых пор (года три уже) я воспринимал аномалии человеческих отношений как нормальную реальность.

— Не слышу ответа, — просипел душевнобольной, устраиваясь у меня на груди поудобнее. Еще с вечера я узнал, что он пахан и возглавляет какую-то жуткую азиатскую группировку «Черные братья». Параллельно преподавал математику в средней школе. В психушку его забрали прямо с урока.

— Покурить бы, Гена, — попросил я миролюбиво.

— Ты что же думаешь, фраер, закосил под писателя и меня провел? Где процент?!

— У меня уже есть крыша.

— Кто такие?

— Кузя Босх из Мытищ, — ляпнул я от балды.

— Врешь, падлюка! Кузю я лично замочил в прошлом году.

— Гена, — подал голос приватизатор. — Оставь его в покое. Давай лучше проведем собрание пайщиков.

— Заткнись. Иди сюда!

Костя слез с кровати и пришлепал к нам.

— Держи ему голову. Крепче держи! Я ему сейчас глаз выколю.

Костя послушно ухватил меня за уши, а пахан двумя растопыренными пальцами ткнул в морду. В глаза не попал, но было больно. Я завопил дурным голосом, напружинился и сбросил пахана на пол. Там он обо что-то чем-то ударился с таким звуком, словно разрубили полено. Костя сказал: