Сотник

— Да нет — устала ведь и замерзла. В ее возрасте отдых чаще нужен. Арина ее в горницу в тереме отвела, велела подать ей закусок да отвар травяной. Ну и развлекала старуху, пока пир не начался.

Арина на следующий день рассказ матери подтвердила, но ничего нового не добавила:

— Да, беседовала Великая волхва с отроком. Спросила его, нравится ли ему в крепости, и поинтересовалась, как он к крещению готовится, — молодая женщина улыбнулась воспоминанию. — Славко вежество соблюдал, отвечал, как научили.

— Это как же?

— Да как наставникам отроки перед строем отвечают, — уже откровенно усмехнулась Арина. — "Да, боярыня" и "Так точно, боярыня!"… Ну и ещё — "Слушаюсь, госпожа наставница!" Вот и весь разговор.

— Больше Нинея нигде в крепости не была? Точно? — поинтересовался Мишка.

— Нет. Точно не была нигде, — уже серьезно кивнула Арина. — Я от нее не отходила, пока на пир не позвали. Да и ей отдых требовался после молитвы. Мы с ней о своём говорили, о разном. В основном о своем, о женском. Тебе вряд ли интересно, но если надо, могу и пересказать.

— Боже сохрани! — улыбнулся Мишка. — Тут уж меньше знаешь — крепче спишь…

— Это точно, боярич, — согласилась молодая женщина и поспешила по своим делам.

И вот теперь Нинея начала разговор с того, что помянула отца Михаила — христианского священника, с которым вступила в смертельную схватку и едва его не угробила. Впрочем, если быть честным, он сам на неё напал, считая, что защищает его, Мишку, и в полной уверенности, что идет на смертельный риск ради воспитанника. Бабка же ответила, не соразмеряя силу удара, потому его и приложило.

"Сколько этих "подвигов" совершенно никому не нужных, никого не спасающих и ничего не доказывающих. А на хрена? Зачем "шли на подвиг" диссиденты, спасая погрязших в тоталитаризме сограждан. Спасли. А когда вдруг выяснилось, что сограждане — и, кстати, совершенно оправданно, — их подвиг не оценили, то все эти "герои сопротивления режиму" с той же страстностью принялись сокрушаться, что "народ не тот", не желает жить в предложенном ему демократическом раю и ползти на коленях в столь милую "спасителям" Европу — каяться. За все подряд — даже за то, что спасли эту самую Европу от фашизма… Ну, и спрашивается, стоит ли их "подвиг" того, чтобы им умиляться?

Вот и отец Михаил спасал, горел, любил искренне… И проклял перед смертью, когда выяснил правду… Зря я ему сказал. Нет, и обманывать перед смертью не хотелось, но ведь тоже — ЗАЧЕМ? Она ему нужна была — эта правда?"

— Что, Мишаня, думаешь, с чего это бабка вдруг к церкви отношение изменила?

— А ты и впрямь изменила? — поинтересовался Мишка. — Или всего лишь перемирие заключила?

— Не изменила. Мира между нами нет и не может быть, только перемирие. Я от своего не отступлюсь, за мной люди мои стоят. И я за них отвечаю, так же как и ты за своих отроков. Вот ради них и ради того, чтобы мир не кончился и жизнь не пресеклась, то перемирие и приняла.

Отец Михаил во мне зло видел — и меж моими людьми и Ратным тоже зло стояло. А новый священник другой. Умнее он, Михайла. Ты уж прости, что так я про отца Михаила, но… Он в своей страстности не видел, что не всегда иное — враг. Может, и не друг, но союзником быть может, хотя бы в чем-то. Так что в этом попы правы: страстность — грех. Грех, потому что глаза застит. Вот и я свои страсти обуздала. Всё равно без веры не жить, хоть христианской, хоть славянской. Одного ваши попы не понимают, — неожиданно хмыкнула волхва, — церковь сильна, но она их усиливает, а не Бога. Бога они сами ослабляют и отдают на поругание людям. Как Христа своего! Знаешь, почему боги друг с другом руками людей бьются? Ведь в древности, пока людей на земле не было — случалось… А потом как отрезало? — неожиданно спросила она.

"Кхе, занятный вопрос, однако. Впрочем, теория управления, она и на Олимпе — теория управления".