Сотник

— А удача — награда за смелость, — нахально рубанул Мишка, не слишком заботясь о том, что подумают о них окружающие, и озабочено вглядываясь на Журавля, у которого бледность уже переходила в желтизну на висках. — Смелости тебе не занимать. Осталось поверить, что сейчас твоя удача — я. Другой не будет.

— Умеешь ты убеждать, сука… — прохрипел Журавль. — Только поздно, помираю я — хоть вон у лекаря своего сопливого спроси. Он уже понял… — и взглянул на понурившегося Матвея. — Скажи им, чего уж…

— Мотька?

— А я что? — Мотька вздохнул и безнадежно махнул рукой. — Там нутро задето… Наконечник остался, когда выдергивали. Настену бы…

— А твоя Настена полостные операции делать может? — Журавль насмешливо смотрел на несчастного лекаря. — Я на такие ранения насмотрелся, так что не крути. Печень задета… Хорошо, если до утра доживу. Мне это время надо с пользой провести. Иди, говорю, там мужики… Ими займись.

Мотька растерянно уставился на Мишку, но тот только махнул рукой. Матвей хотел что-то ещё сказать, но передумал, вздохнул и вернулся в землянку, а Журавль снова перевел взгляд на Медведя и распорядился.

— Медведыч! Всем на тридцать шагов отойти, и следи, чтоб ни одна падла с места не двинулась, пока я с бояричем говорить буду. Исполняй!

Мишка глядел в глаза сидящего напротив него немолодого мужика с мрачным, изуродованным ожогом лицом и молчал. Раньше казалось, так много надо спросить, а встретились и выяснилось, что не о чем им говорить.

Нет, не так. Говорить надо много о чем, но если бы у них была неделя или хотя бы сутки на те разговоры, а сейчас…

— Поверить тебе, говоришь? А в чем она — твоя вера?

Голос Журавля звучал глухо и прерывался тяжким, со свистом, дыханием. Каким чудом он вообще ещё находился в сознании при таком ранении, непонятно, но смотрел так, словно готов был удавить. Ратников и не сомневался: мог бы — удавил. Впрочем, он сам на его месте тоже бы удавил, пожалуй. Но в сложившихся обстоятельствах приходилось договариваться, тем более что времени на это оставалось все меньше и меньше, и терять его на бесполезные пререкания совсем не хотелось.

— В том, что в жизни всегда должна быть цель. Такая, что и умирать не страшно, если понимаешь, что она после тебя жить будет. И в том, что нельзя своих людей на колы сажать. Даже ради цели нельзя…

— Ну, понеслось… — скривился Журавль. — Ты мне ещё мораль почитай, про слезинку пидараса расскажи, тля! Ладно, Данька, он пацан, зеленый и пупырчатый, как огурец, ни хрена в жизни не видел. А ты-то чего? ТАМ не ты ли и не такие, как ты, ребят сдавали? МОИХ ребят… Рассказать тебе, как они умирали? Не легче, чем на колу…

— Это ты от обиды к браткам прибился, герой?

— Слышь, депутат, тебя что, головой приложило? — неожиданно возмутился Журавль. — Ты базар-то фильтруй. Сам проворовался, а туда же… Я в вертухаи подался, потому что жрать нечего. Родине мы не нужны стали, а у меня ещё и ранения… Спасибо, мужики пристроили, а то бы совсем трындец. Из-за того я и к доку сунулся — лепилу хорошего, да без денег чтоб, хрен найдешь. А впрочем… Какая разница теперь — к кому я подался да зачем на колы сажал…

— Большая, — Ратников сел рядом с Журавлем. — Времени мало — некогда мне с тобой Христову политграмоту разводить, сам понимаешь. Ты в Москву зачем собирался?

— Русь хотел объединить… До татар. Чего, думаешь, дурак совсем? — Журавль хмыкнул. — Может, и дурак… Умный, как ты, под себя бы греб и радовался. Данька вон тоже дурак. Рома-антик… Мужику хорошо за сороковник, если все сложить и тут, и там, а в душе так и остался пацаном. Потому и корежит его: не понимает, что добром не всегда можно — от его добра большей кровью захлебнулись бы…

Говоришь, на колы чего сажал? Да вот потому и сажал! Чтобы своей дурью не порушили дело, ради которого я тут… Свои люди? Так не свои. Свои за понюшку не предают. Вы вон там у НАС наверху все свои? На кол никого не хотелось? Хотя тебе, может, и не хотелось… Ради них, — он мотнул головой куда-то в сторону, — я жопу рвал все эти годы! Ради них тут торчал, а не подался к какому князю… Ради их будущего! Чтобы их дети с голоду не мёрли, а внуки рабами татарве не пошли… Лекарей нашел, школы устроил… Все похрен!

Ничего им не надо, только одно — ДАЙ… И чтобы их не трогали… Только и дудят — так от дедов-прадедов заведено… Ну и молиться им, вишь, не так — свободу совести приспичило, а у меня со жрецами договор… Да и пусть бы молились, пока дурить не начали… Дети мёрли из-за их свинства и антисанитарии, решили рожениц в роддом собрать, а там жрица, видишь ли, повитухой, а они христиане, блин… Вот и ушли в побег с бабами беременными и детьми среди зимы, без еды и даже вещей тёплых — назло мне, значит. Типа протестовали. Детей поморозили до смерти, баб этих… Остальных бы тоже волки пожрали… Догнали их — да поздно уже… Вот увидел детишек, живьём замёрзших, и… Первый раз тогда сорвался.

Журавль вдруг оборвал рассказ и зло оскалился: