Сотвори себе врага. И другие тексты по случаю (сборник)

Здесь мы можем задаться вопросом: действительно ли при такой избитости приемов узнавание в feuilleton обладает той повествовательной мощью, о которой я говорил вначале? Как ни странно, да. Одна моя подруга говорила: «Когда в фильме появляется развевающийся флаг, я плачу. И не важно, какой он страны». Кто-то написал в рецензии на «Love Story», что лишь человек с каменным сердцем не расхохочется над историей Оливера и Дженни. Просчет – каким бы каменным ни было сердце, на глаза все равно навернутся слезы, потому что существует химия страстей, и когда приемы повествования направлены на то, чтобы выжать слезу, они выжмут ее, непременно выжмут, так что самый циничный из dandies в крайнем случае может сделать вид, что чешет нос, на самом деле смахивая предательскую влагу. Можно сотню раз смотреть «Дилижанс» (и даже самые топорно сработанные его клоны), но, когда под звуки трубы появляется седьмой кавалерийский с саблями наголо и сметает банду Джеронимо, уже торжествовавшего победу, сердце самого отъявленного мерзавца гулко забьется под рубашкой из тонкого батиста.

Так предадимся же свободно волнительным радостям узнавания, даже если нам уже известно, кто кого должен узнать, и, затаив дыхание, восхитимся многообразием приемов, что неустанно воспроизводят этот повествовательный архетип столько лет, сколько существует роман-фельетон.

– О! – воскликнула миледи и встала. – Ручаюсь, что не найдётся тот суд, который произнёс надо мной этот гнусный приговор! Ручаюсь, что не найдётся тот, кто его выполнил!

– Замолчите! – произнёс чей-то голос. – На это отвечу я!

Человек в красном плаще вышел вперёд.

– Кто это, кто это? – вскричала миледи, задыхаясь от страха; волосы её распустились и зашевелились над помертвевшим лицом, точно живые.

– Да кто же вы? – воскликнули все свидетели этой сцены.

– Спросите у этой женщины, – сказал человек в красном плаще. – Вы сами видите, она меня узнала.

– Лилльский палач! Лилльский палач! – выкрикивала миледи, обезумев от страха и цепляясь руками за стену, чтобы не упасть.

И этот человек, тридцать лет хмуривший лоб при виде Андреа, выпрямился во весь рост, и, указав бесчеловечному сыну на тело отца, затем на дверь и на того, кто стоял на пороге, произнес:

– Господин виконт, ваш отец убил первого мужа своей жены, потом бросил в море вашего старшего брата, но этот брат не умер… вот он. – И он указал Андреа на Армана.

– Этому-то брату, – продолжал Бастиан, – ваш раскаявшийся отец при смерти отдал все то, что он похитил у него и что было должно перейти к вам. Вы здесь у господина графа Армана де Кергаца, а не в своем доме… Выйдите отсюда.

Арман говорил повелительно, как хозяин дома, и первый раз Андреа трепетал и исполнял приказание. Он попятился, как пятится, огрызаясь, раненый тигр, но в дверях приостановился и, взглянув на Армана, крикнул вызывающим голосом:

– Кому-нибудь из двоих, добродетельный братец!.. Мы посмотрим, кто одержит верх: филантроп или разбойник, ад или небо… Париж будет ареной нашей битвы.

И он вышел, гордо подняв голову и улыбаясь сатанинской улыбкой, из того дома, который не принадлежал уже ему более и где его отец испустил свой последний вздох.