Совесть. Гоголь

   — Ах, негодяи! Ах, подлецы! Ах, скудоумные мокрицы! Нет в мире казни, которая их бы достойна была! Они убивают величайшего гения! Они готовы удавить его петлёй нищеты!

Он посетовал:

   — Может быть, они вовсе не знают об этом. Может быть, не успели обдумать моё положение. Не может же быть душа обыкновенного человека до такой степени бесчувственна и черства.

Белинский вознегодовал:

   — Как вы можете, Гоголь? Они же не люди!

Он искренно возразил:

   — Нет, они люди. Мне сдаётся, что они заблудились, они только ждут вразумляюще-беспощадного слова, которое бы пробудило и очистило их. Но некому, ещё некому сказать это беспощадное слово так, чтобы достало оно, чтобы дошло до самого сердца любого из нас, в каком бы месте, в какой бы должности он ни служил.

Белинский так и набросился на него:

   — Мало вы сказали этим олухам слов!

Он смешался:

   — Вот поглядим...

Белинский возмутился:

   — Ну, чего тут смотреть?

Он подал портфель, сутулясь, отчего-то не глядя в глаза:

   — Вот моя рукопись. Вам одному доверяю её. Отвезите её как есть в Петербург, подайте тамошним цензорам. Со всей силой своего убежденья скажите, что противогосударственного в моей поэме не содержится ничего. Убедите пламенем своего красноречия. Будем надеяться, что петербургские поумнее московских и у вас получится то, на что я, многогрешный, оказался здесь не способен. Если и то не поможет, идите прямо к Жуковскому: пусть представит на решение государя.

Приняв портфель, как ребёнка, Белинский ласково, будто даже мечтательно заговорил:

   — Вот теперь-то уж я напишу! О, как я теперь напишу!

Тотчас простив ему все излишества страсти, он спросил:

   — Напишите, именно вам необходимо об ней написать.

Разомлев от восторга, поблескивая небесно-голубыми глазами, Белинский сладким полушёпотом обещал:

   — Прекрасный, великолепный, счастливейший труд для меня!

Он поощрял, уже улыбаясь счастливо:

   — Подобные вещи выходят у вас превосходно. Однако же, умоляю вас, не спешите, не промахнитесь, как промахнулись с Грибоедовым.

Обомлел и остановился. Ему сделалось страшно, смешно. Забавную комедию они отломали, и что именно о его поэме напишет Белинский, которого друзья, как видно недаром, окрестили Неистовым? В какую сторону примет ещё не оконченный труд? Каким пламенем разожжётся первое впечатление от первого тома, когда не положилось на бумагу ни второго, ни третьего? У Белинского болезненно-тонкие нервы, излишне пылкая восприимчивость, рискованная способность увлекаться до помрачения головы, а ведь яркое слово его для читающей молодёжи чуть не закон, его статьи у всех на устах.

Он едва не выхватил свой тяжёлый портфель, да вовремя пролетело в разгорячённом мозгу, что поэму станут печатать, что Белинский так или этак прочитает её и что от суда его никуда не уйдёшь, не затиснешься ни в какую щель.

Он стоял сердитый, потерянный, недовольный собой, спрятав похолодевшие руки назад, тогда как Белинский, бережно поместив потёртый портфель на самую середину стола, оборотился к нему с нестерпимым сиянием глаз:

   — А потом, по поводу вашей поэмы, я напишу ряд статей о ваших всех сочинениях, до одного!

Он вздрогнул и с внезапной властностью произнёс:

   — Не делайте этого!

Вскинув голову, глядя из-за плеча, Белинский с тревожным недоумением спросил:

   — Отчего?

А он испугался, что Белинский завлечётся грандиозными планами, как это присуще неоглядно широкой русской душе, о поэме скажет лишь мимоходом, скачками, кое-как и выговорит впопыхах Бог весть что, нет уж, пусть знает, что тут поэма прежде всего!

И, с видом просителя приступая к Белинскому, признался от чистого сердца:

   — Мне стыдно теперь прежних моих сочинений. Мне представляется, будто я разворачиваю давнюю тетрадь плохого ученика. На одной странице нахожу нерадение, лень, на другой обнаруживаю поспешность и нетерпение, третья выдаёт робкую, дрожащую руку едва начинающего, которая выводила смешные крючки вместо букв, за что в Полтавском училище без всякой жалости колотят длинной линейкой по бестолковым рукам.

Белинский перебил, рассмеявшись беспечно:

   — В Чембарском училище смотритель Греков почти всякий день напивался безбожно, однако ж был тих и добр и не колотил по рукам, а вам, я гляжу, доставалось.

Пропуская мимо ушей этот нелепейший вздор, с пристальностью уставясь в воздух перед собой, он с болезненным уже отчаяньем продолжал:

   — Иногда, может быть, попадается страничка, за которую похвалит справедливый учитель, провидящий в ней зародыши будущего, однако ж всё это первые, ещё неуклюжие пробы пера моего, всё это надобно наново переписать.

Белинский перебил, негромко смеясь:

   — Полно вам, я напишу обо всём, с любовью стану говорить о милых мне «Арабесках», с любовью особенной.

Расслышав лишь то, что касалось его самого, всё больше мрачнея, он уговаривал торопливо, точно страшась опоздать:

   — Нет, об «Арабесках» особенно нет!

Синие глаза Белинского, казалось, просили прощенья, хриплый голос звучал с мягкой грустью: