Совесть. Гоголь

   — Мелочами именно пренебрегать и нельзя: от мелочей зависит мнение немелочное. Ты же профессор, и мне по этой причине сдаётся, что тебе в особенности надобно позаботиться нынче о том, чтобы не допускать в молодых людях образоваться какой-нибудь личной привязанности, такая привязанность всегда переходит в пристрастие. Но если вместо того мы чаше станем изображать им настоящий образец человека, который есть совершеннейшее из всего, что слабыми своими глазами узрел мир, и перед которым побледнеют сами собой даже лучшие среди нас, если мы даже и говорить им не станем о нём, о совершеннейшем, но сами заключим его в нашей душе, себе самим усвоим его, внесём во все наши движенья и даже во всякий литературный наш шаг, нигде не упоминая о нём, однако употребив его мысленно мерилом всего, о чём бы ни случилось нам говорить, и под таким уже образовавшемся в нас углом станем брать всякий предмет и всякого человека, великого или малого, литератора или простого, всё выйдет в нас само собой беспристрастно, всё будет равнодоступно всем, как бы эти все ни были противоположны нам по образу своих поступков и мыслей. Не нужно даже бывает и говорить: «Я скажу вам в таком-то духе». Дух этот сам собой будет веять от каждого нашего слова.

Садясь в кресле боком, обхватывая угол спинки широкой крестьянской ладонью, Погодин с насмешкой превосходства взглянул на него:

   — Подписчики были нужны-с.

Свет теперь падал на Погодина сбоку, лицо его оказалось в тени, и он подался вперёд, чтобы попристальней его разглядеть:

   — Подписчикам мой портрет для чего?

Погодин показал широкие крепкие зубы:

   — Своих гениев подписчики в лицо хотят знать.

Он ответил серьёзно:

   — Я не гений, но пусть читают они наши книги.

Погодин расхохотался:

   — Подписчикам этого мало. Подписчик же глуп. Его же, как рыбу, надо ловить на уду. Зевать с ним нельзя. А на громкое имя подписчик идёт, аки карась, всё равно на какое. Так вот, из твоего портрета и наварил я ухи.

Он с любопытством спросил:

   — В самом деле, подписчиков более стало, жирна ли уха?

Погодин с удовольствием подхватил:

   — Поприбавилось к прежним штук пятьдесят!

Он приметил, что у Погодина блеснули глаза, просветлело лицо, и расхотелось продолжать об истории, о Карамзине, и совсем равнодушно сказалось:

   — Ты доволен?

Погодин заворчал, уже придя в азарт:

   — Ну нет, мне нужно ещё карасей!

Подумав, что время уходит, что вот-вот безвозвратно уйдёт, он спросил, лишь бы только спросить:

   — На какую наживку ты намерен их изловить?

Глаза Погодина подмигнули и загорелись лукавством:

   — Карасей изловишь мне ты!

Тревожно сделалось у него на душе от этих лукавых, тоже словно подмигнувших слов, однако он выучился давно, что перед Погодиным обнаруживать тревоги нельзя ни на грош: враз мёртвой хваткой так и вцепится в душу. Застенчивый, нелюдимый, живущий всегда в опасении, что в себе выставит перед общие очи непременно не то и не так, он привык скрывать свои чувства, и его лицо вдруг сделалось сонным, немного раздумчивым, немного ленивым, и он с вялым равнодушием протянул:

   — Давненько не лавливал, так каким же образом я их изловлю? Ведь я говорил тебе и писал, что у меня нет ничего для журнала. Какие же от меня караси?

Погодин отчеканил с новым, уже накипевшим презрением:

   — У тебя есть «Мёртвые души».

Он вздрогнул, и уже не глядел на Погодина прямо, и следил за ним краем глаз, и с отчаянием видел, как хищно сжимался крупный погодинский рот, а следом за ним и тяжёлый крестьянский кулак, точно драться хотел. Крик протеста, крик боли порывался у него из груди, однако он собрал свои силы и совсем вяло сказал:

   — Вот уж нет.

И заметил, как Погодин внезапно смигнул, однако, зная, что и прямым отказом сбить Погодина трудно, не тот человек, он ждал с замиранием сердца, в диком ужасе тоже стиснув кулаки, каким последует теперь продолженье, а Погодин этак зловеще переспросил, не поворотив головы, — знак дурной:

   — Как это нет?

Он подтвердил, глядя куда-то в колени себе, на мелкой дрожью бившие кулаки, скоро и твёрдо выговаривая каждое слово, чтобы на этот счёт у Погодина не оставалось сомнений:

   — Не для журнала, не для наживки на карасей, как ты говоришь, столько лет писал я «Мёртвые души», не для журнала, ты это знай!

Погодин прищурился и медленно почесал себе нос:

   — Для чего ж ты писал, дозволь-ка узнать?

Он хотел крикнуть торжественно, гордо, что не уху же варить, однако, набрав откуда-то силы, спокойно и рассудительно произнёс:

   — Не для развлечения зевающей публики создавал я поэму. Современная слава не стоит копейки. Ради современной славы не дам я размазывать мой труд по журналам, из номера в номер, которые читают подряд, после вечернего чаю, от скуки, если отчего-то в карты не представилось возможности пульку метнуть. В виду у меня было потомство. Лишь оно, может быть, поймёт кое-что из творения моего и научится, заглянувши в его глубину, для новой жизни своей кой-чему.

Закинув голову, выставляя острый кадык, Погодин захохотал принуждённо: