Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения

(Подразумевается, что как жена «врага народа» Надежда Мандельштам являлась persona non grata

в правительственной палате больницы.) Чуковская добавляет к этой записи от себя, обращаясь к Ахматовой, как будто сценическим шепотом: «О бедная моя. Ведь я не сумею „забыть и простить“» (1: 499). (Заключенная в кавычки фраза «забыть и простить», как указано в подстрочном комментарии, отсылает к стихотворению самой Ахматовой.)

Уход за Ахматовой, отмечает Чуковская, был отличный (директор Правительственной поликлиники прислал особую сиделку и звонок) (1: 504). Однако моральное состояние Ахматовой не радовало Чуковскую, и она записывала свои наблюдения. Надежда Яковлевна рвалась в больницу, но NN не хотела допустить ее. Чуковская считала эту предосторожность излишней, и ей казалось, что Ахматова преувеличивает свою известность: «В больнице ни один человек даже ее-то фамилии не знает, а уж фамилии Н. Я. – тем более» (1: 504). Чуковская затем описала состояние Ахматовой в виде замечательной формулы, в которой объект раздвоился: «Очень, очень NN бережет АА. И это мне неприятно» (1: 504). (Напомним, что Ахматову многие, включая и Чуковскую, называли на письме «АА», но в «Ташкентских тетрадях», ради конспирации, Чуковская писала в основном «NN».) Не только в отношениях между двумя женщинами, но в положении самой Ахматовой возникла двойственность, и эта двойственность становилась все нагляднее в записках Чуковской, с их сложной формой.

Чуковская осуждала NN и за жестокость к любившему ее человеку (Гаршину), который к тому же олицетворял «Ленинград»:

Раневская сообщила мне текст телеграммы в Ленинград, Лидии Гинзбург: «Больна брюшным тифом подготовьте Гаршина». Очень безжалостно все-таки. Ведь в Ленинград! (1: 501).

На следующий день NN продиктовала Раневской (которая теперь постоянно находилась при ней) текст письма к Гаршину и затем, через Раневскую, попросила Чуковскую переписать письмо своей рукой (Гаршин хорошо знал Чуковскую, а Раневская была ему незнакома). Чуковская исполнила это поручение, а затем записала текст письма по памяти в свой дневник (1: 502). Даже когда близость между ними рушилась под воздействием обиды и ревности, с одной стороны, и морального осуждения, с другой, Чуковская продолжала свою историческую хронику интимной жизни Ахматовой (не сообщая ей об этом) и приводила документальные свидетельства, такие как письмо к возлюбленному, доверенное ей через посредство соперницы.

Сложившаяся ситуация была исполнена неразрешимых противоречий. Не подготовленные для печати ташкентские записи показывают и историческую ситуацию, и личную драму Чуковской с безжалостной откровенностью. Чуковская регистрирует, но никак не комментирует сложную эмоциональную динамику, возникшую в ее отношениях с Ахматовой. Как она понимала свои чувства к Ахматовой? Об этом мы можем только догадываться. Чуковская называла свои чувства любовью, в полном смысле этого слова (1: 450). Однако в тех замечаниях о разворачивавшейся драме, которые Чуковская делала в записках, тема любви и ревности почти не затрагивается, а доминируют социальные и политические аспекты ситуации, а также моральные суждения. Записки показывают двойственность их социального положения. Во время войны, когда они пользовались относительной передышкой в терроре, члены этого сообщества находились, как и во время террора, в ситуации опасной для жизни, но теперь они жили под защитой советских институций. Это создало особое моральное напряжение. Конфликт ценностей и интересов наиболее ясен в эпизоде с госпитализацией. Ситуация была особенно острой для Чуковской. Страстное желание спасти жизнь Ахматовой столкнулось с отвращением, которое она испытывала к привилегиям, предоставлявшимся писателям советским правительством. Ожидая, что и Ахматова разделит ее чувства, она оказалась в тисках парадоксального желания. То, чего она желала, было недостижимым: она хотела, чтобы Ахматова принимала те практические преимущества, которых Чуковская и другие добились для нее путем «хорового пения перед властью», но отвергала при этом самый принцип привилегии. Записки Чуковской об Ахматовой, дневник на двоих, обнажают эти противоречия помимо интенций самого автора.