Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения

Так, в эпическом стиле, напоминающем русскую сказку («был у меня <…> жили мы <…> было у нас»), но с календарными датами, начинается история жизни, исполненной страдания, которое укоренено в войне. Киселева вновь и вновь повторяет, как заклинание, историческую дату рождения сына: «1941 года 22 июня Анатолий родился в день Войны») (210). В продолжение всей тетради (а также и в последующих) она связывает свою жизнь со страданием, страдание – с разлукой с мужем, а разлуку – с войной. С точки зрения автора, именно совпадение личного и общего в точке страдания делает ее жизнь достойной внимания.

Когда муж Киселевой ушел на войну, она с детьми переехала к родителям в деревню, и вскоре ее оккупировала немецкая армия. Артиллерийский снаряд попал в их дом (в тот самый момент, когда мать Киселевой поднялась из погреба, где семья пряталась во время обстрела, чтобы завести стенные часы). Повествование замедляет темп, как будто при замедленной проекции на экране, останавливаясь на образах разрушения, смерти и разложения. Тело матери, непохороненное, лежит в развалинах дома, раны отца, которому раздробило ногу, кишат червями, а «рибенок чуть несгнил в пиленках, не высушить, не погреть, не скупать…» (92). Киселева описывает, как она везет раненого отца на тачке в немецкий полевой госпиталь: «я его везу а он кончается, положили на пол а он, скончался» (91). Шаг за шагом она описывает бой в селе Новозвановка:

сидим в окопе, идет бой, слишно, немецкие офицеры кричать айн, цвайн, айн, цвайн руководят ну а остальное непонимаю что кричит немец и в друг откривает блинтаж немецкий офицер, меня так жаром и обдало. Я уже приготовилася к смерти прижала детей к сибе и закрыла глаза. Но он залез на третюю ступенку в окопе и кричал кричал на войска, что-то, а потом закрил окоп и побижал. а я некогда не знала молитву «отченаш» а у окопе выучила, меня Ефросиния тетя учила дай бог ей здоровья, может ето и спасло нас от смерти идет бой, сидим не куска хлеба не води, а рибенок тянет грудь, а у ние нет ничиво да еще и страсть какая, Самолети Снаряди кидают, Танки, менометы, автоматы, страсть господняя. идет бой целый день… (91–92).

Эта сцена тщательно организована во времени и пространстве («он залез на третюю ступенку в окопе и кричал кричал на войска <…> а потом закрил окоп и побижал») и сопровождается звуком и речью («айн, цвайн, айн, цвайн»), и обладает кинематографическим качеством. При этом за картиной стоит апокалиптическая символика. Киселева, выросшая при советской власти и не знавшая молитв (как она замечает, только в окопе она выучила от «тети Ефросинии» слова «Отче наш»), неоднократно сравнивает бой со Страшным судом: «Снаряды рвутся танки гудут, такое стрелбище что самолеты бомбят страшный суд» (94). Ее язык сливает личное, историческое и апокалиптическое.

«война в 1941 году она нас розлучила навсегда»

Слова «но когда началася война в 1941 году она нас розлучила навсегда» создают впечатление, что муж Киселевой был убит на войне. Однако, как читатель вскоре понимает, дело обстояло иначе:

Война окончилася, и люди приходили из фронта калеки мущины, а моего домой нету. Поехала искать моего мужа Гавриила (96).

Киселева сообщает, что она отправилась на розыски мужа, с эпической торжественностью, но результат лишен всякого героизма: «<когда> розискала то у ниво оказалося три жены. Вера у которой родилася доч, и Валя у которой родился сын да у миня двое, три брачных что мне делать» (96). Во время войны, разлученный с семьей, «у чужой стороне» (101), Гавриил Киселев женился (не заботясь о разводе) еще два раза. Объяснение такого поведения ясно для Евгении Киселевой: это его новое высокое социальное положение: «он-же офицер ему можно и три жены иметь дураку» (99). Она поясняет, что Киселева, который был бригадиром пожарной команды в их городке и членом партии, во время войны произвели в офицеры.