Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения

Чуковская путалась в проблемах, которые занимали поколения писателей, философов, психологов: проблемы общности и различия в опыте и памяти. Для нее и ее современников в Советском Союзе это был вопрос с серьезными социальными и этическими последствиями. Отказ Ахматовой и готовность Чуковской принять, что разные люди могли переживать и помнить годы террора по-разному, отмечали фундаментальное различие между ними: различие в понимании того, что является сообществом. Позиция Ахматовой заключала в себе и моральное осуждение тех из современников, кто как бы не заметили террора, и попытку исключить их из числа членов сообщества, голосом которого она считала себя. Не соглашаясь с этим категоричным суждением, Чуковская пыталась переформулировать эти вопросы в более широком контексте – и как проблему связи между фактами и памятью (а ранее она говорила о связи между обстоятельствами и чувствами), и как проблему общности и различия (или разъединения) между людьми.

Замечательно, что она пользовалась при этом метафорой из области домашнего пространства, «два подвала памяти» (заимствованная из стихотворения Ахматовой, эта метафора уже присутствовала в их разговорах). Для Чуковской загадка «то же время, те же факты – а память разная» имела значение и как проблема свидетельства – ведь ее записки были дневником на двоих. Если, живя бок о бок, они с Ахматовой могли помнить разное – каков же был статус ее записей?

«Сейчас Лидия Корнеевна расскажет вам, что такое тридцать седьмой»

Закончим эту главу не обобщениями, а виньеткой.

Весной 1964 года Ахматову посетила ее первый биограф, британская исследовательница Аманда Хейт (Amanda Haight). Ожидая ее визита, Ахматова просила прийти и Чуковскую. Совместная беседа приняла неожиданный характер. В записках Чуковская описала эту поразительную сцену. (Эта сцена уже была предметом проницательного анализа233.)

– Я посплю, – объявила Анна Андреевна, – а вы, обе, отойдите туда, к окну, и сядьте возле столика. Аманда! Сейчас Лидия Корнеевна расскажет вам, что такое тридцать седьмой… (3: 219).

Чуковская оказалась в затруднительном положении. Как рассказать про «тридцать седьмой»? При этом она должна была рассказать и от себя, и от лица Ахматовой, молчаливое присутствие которой доминировало над ситуацией:

Мы сели. Анна Андреевна повернулась на бок, спиной к нам. Рассказать про тридцать седьмой! <…> Дело не только в том, что Аманда – иностранка. То есть знает одно: в Советском Союзе при Сталине был террор <…> или, как нынче принято это называть: «массовые нарушения социалистической законности», «последствия культа личности Сталина». <…> Да ведь террор начался и длится с 1917 года по сей день. Но каждый год у него иная степень массовости, иная направленность. <…> Что знает англичанка о ночах террора, о днях и ночах террора? Кроме самого слова? <…> Да и не англичанка, не иностранка, а любой наш соотечественник младшего поколения? <…> Все разъединены, и у большинства память уворована. <…> Человек деревенский? Человек городской? Интеллигентный? Неинтеллигентный? Все знают и помнят разное. Если вообще помнят (3: 220).