Начиная с 1944 года ЕАК все чаще брал на себя функции реальной общественной организации, откликаясь на поступавшие сообщения о несправедливостях, с которыми евреи сталкивались в ходе войны и после ее окончания, а также на запросы о помощи в решении различных проблем. Некоторые члены комитета призывали к расширению сферы его деятельности. Например, откровенно высказался по этому поводу член президиума Борис Шимелиович, главный врач Центральной клинической больницы им. Боткина. На одном из заседаний он отметил, что в нынешнем виде «это так называемый Еврейский антифашистский комитет», и подверг критике нежелание коллег заниматься более насущными задачами, чем производство и распространение агитационных материалов[727]
. Как и многие представители советской интеллигенции, Шимелиович, по-видимому, полагал, что война создала более благоприятную среду для индивидуальной инициативы. Уже в 1946 году газетаДействительно, какое-то время власти закрывали глаза на выход комитета, задуманного как небольшое пропагандистское подразделение, за рамки своих узких полномочий. Но, очевидно, в ЕАК понимали, что срок действия «лицензии» на подобное своеволие и флирт с мировым еврейским сообществом после войны может закончиться. В архиве сохранился недатированный черновой вариант письма Сталину, подписанный редакционной коллегией газеты
Серьезную озабоченность членов ЕАК вызывали проявления антисемитизма. Эта тема звучала во многих письмах, приходивших на адрес комитета. Партийные организации и органы госбезопасности также демонстрировали беспокойство, тем более что эвакуированные евреи зачастую воспринимались местным населением как представители советской власти. Таким образом, юдофобия выходила за рамки бытового явления и превращалась в явление политическое, что требовало «принятия мер». Не случайно, например, за первые девять месяцев 1942 года в Свердловской области число арестованных за «антисемитскую деятельность и использование антисемитизма в контрреволюционной пропаганде» достигло 270 человек[730]
. В то же самое время широко распространялись слухи об уклонении евреев от исполнения воинского долга, об их отсутствии на фронте, о том, что они «воюют в Ташкенте»[731]. Реакцией на это стало пристальное, порой буквально болезненное внимание в еврейской среде к любым фактам, опровергавшим подобные слухи. «Контрташкентский синдром» отражался и в редакционной политикеВ апреле 1943 года Михоэлс и Эпштейн обратились к Щербакову с письмом, в котором указали на замалчивание ратных подвигов евреев в статье, напечатанной ведущим партийным журналом «Большевик» (в ней приводились статистические данные о награждении солдат и офицеров разных национальностей). В письме подчеркивалось: такие публикации могут способствовать распространению злостных слухов о том, что «евреи не воюют»[732]
. Двумя месяцами ранее Маркиш, выступая на пленуме комитета, с осторожным одобрением рассказал о пожелании некоего офицера:Полковник из одного танкового соединения подошел ко мне некоторое время назад. «Я – еврей, – сказал он, – и хотел бы сражаться как еврей. Я бы хотел выйти к соответствующим властям с предложением сформировать отдельные еврейские соединения…» Это, конечно, романтизм, но это и настроения. <…> Тогда я спросил его: «Каковой вы видите эффективность подобных соединений?» И он ответил: «Величайшей. Еврейские солдаты стоят перед лицом одной возможности: убить врага или погибнуть…»[733]