Современная датская новелла

Она быстро и уверенно загасила недокуренную сигарету сдержанно-резким движением и, вытянув руки на коленях, наклонилась вперед, устремив взгляд на пальцы ног.

— Ты — моя опора, — сказала она таким ровным голосом, что он не мог определить, говорит ли она серьезно, шутит или же находится в том оцепенении, какое обычно предвещает взрыв.

— Неужели? — Птичий гомон за окном, казалось, вытеснил все остальные звуки. Он не был уверен, что она его слышала.

Но она сказала:

— Да-да, именно так. — И рухнула на одеяло.

Она скорчилась, прижав кулаки к животу, и лицо ее исказила гримаса, превратившаяся в беззвучные судорожные рыдания.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем у него в мозгу оформилась четкая мысль: а я только глазею.

Как он ни старался, но вызвать у себя угрызений совести не сумел. Она немножко поспит, и все уладится. Ну почему она не может успокоиться? Он пошевелил рукой, погладил ее по плечу.

— Ну-ну, — услышала она, — завтра тебе будет намного лучше, дорогуша.

Сейчас она ненавидела его за такое равнодушное утешение и все же не могла скрыть облегчения — хоть чего-то она добилась. Скоро все будет позади. Она зашевелилась, поддаваясь его все более нежным ласкам, глубоко вздохнула и дала волю слезам. Он всегда пугается, когда я устраиваю сцены, подумала она и развеселилась, не переставая плакать. Перевернулась на спину и потянула его на себя. Она обвила руками его крепкое тяжелое тело, и рыдания, достигнув высшей точки, медленно, сладострастно сошли на нет. Она взяла неловко протянутый носовой платок и, улыбаясь, громко высморкалась. Свет широкими полосами падал на кровать.

— Дай мне сигарету, — попросила она.

— Ты ведь не куришь, — сказал он, но тем не менее проворно вскочил и подошел к комоду, радуясь ее беззаботному тону.

— Не видишь разве, что сейчас мне это просто необходимо? — Заданный бодрым голосом вопрос оборвался всхлипом, и, не в силах сдержаться, она опять начала плакать.

Он тянул время в надежде, что она скоро успокоится. Но она продолжала рыдать. Он стоял у комода и растерянно смотрел на нее. Внезапно она вздохнула и вытерла слезы.

— Испугался? — спросила она. Сутулая фигура мужа, его бегающий взгляд вызвали у нее жалость, и она поспешила добавить:

— Ну дай же мне сигарету, милый!

Он со вздохом нагнулся, вставил ей в рот сигарету и дал прикурить. Она сделала затяжку, закашлялась так, что на глазах выступили слезы, и положила сигарету в пепельницу.

— Ну как? — спросил он осторожно.

— Устала как собака.

Кончиком языка он раздвинул ее губы. Она уклонилась от поцелуя.

— Я так перетрусила, — сказала она.

— По правде говоря, ты вела себя весьма хладнокровно.

— Какие вы, мужчины, все-таки странные…

Он умиротворенно улыбнулся: и чего болтает, глупышка, вовсе она не считает его странным. Но возражать поостерегся.

Они попытались заснуть. Но сон почему-то не шел, и, услышав скрип ее кровати, он сказал:

— Знаешь, я почистил ковер.

— Чем?

— Мылом, разумеется.

— Надо было нашатырем. Но все равно молодец.

— Я то и дело попадаю впросак, да?

— Ну что ты, — сказала она бодро и спустя некоторое время сонно пробормотала:

— Твое слово — закон.

Финн Крагесков

(р. 1939)

РЕКЛАМНЫЙ ЩИТ

© Attika. Forfatter Forlag, 1973.

Перевод Н. Киямовой

Сегодня годовщина Хиросимы…

На одной из узких улочек в центре города снесли несколько домов подряд, уцелела вот только эта стена, у которой остановился сейчас Герман. Когда-то стена служила рекламным щитом, вся она сплошь заклеена старыми плакатами. На одном таком плакате изображена пачка сигарет, а марки этой уже давным-давно не существует. Глядя на плакат, Герман вспоминает табачный магазинчик с пряным, сухим запахом, куда он мальчишкой бегал за этими сигаретами для матери.

Еще ему вспоминается картинка, с которой прямо на него смотрела зубастая рыбина, — как он ее боялся! Рыба прочно обосновалась на страницах газеты, которую Герман приносил домой вместе с сигаретами. Он не знал, ни как это чудище зовется, ни где оно обитает, но был уверен: добра от него не жди, и поэтому, возвращаясь домой, всегда складывал газету рыбиной внутрь.

…Неожиданно для себя Герман сворачивает к библиотеке.

Он хорошо помнит тот день. У них еще тогда гостил дядя Роберт. Помнит он и что было на следующий, куда более важный день: человечество узнало, что наступил мир, а быть может, уже и поняло, что мир будет не легче войны. Словно мир — это своего рода война.

В тот вечер к ним из деревни нагрянул дядя Роберт. Он привез спелой малины и сливок — в городе сливки все еще отпускали по карточкам. Они лакомились малиной, и мать Германа читала вслух газету. Потом разговор зашел о новой бомбе, которая спасла тысячи человеческих жизней, уничтожив десятки тысяч, и дядя сказал, что японцы получили по заслугам.

Когда малину доели, дядя Роберт с нарочитой обстоятельностью наложил себе в ложку жевательного табаку, сдобрил его сливками и отправил в рот с таким счастливым видом, что все засмеялись. «Вот мы и дождались мира!» — сыто вздохнул он.