Современная комедия

– О, папа, Барт никогда не умрет!

– Н-да! Что и говорить, живуч. Ну, беги к себе!

Смывая пудру и пудрясь опять, Флер думала: «Милый папа! Какое счастье, что он будет далеко».

Теперь, когда она окончательно решилась, было сравнительно легко обманывать и спокойно улыбаться свеженапудренным лицом над тарелками челсийского фарфора.

– Где ты думаешь повесить свой портрет, когда он будет готов? – заговорил Сомс.

– О, ведь он твой.

– Мой? Ну конечно. Но ты его повесь у себя. Майкл захочет.

Майкл – в неведении? Эта мысль ее больно кольнула. Что же, она будет с ним по-прежнему ласкова. К чему старомодная щепетильность?

– Спасибо. Думаю, что он захочет повесить его в гостиной. Как раз подойдет: серебро и золото – мой маскарадный костюм.

– Помню, – сказал Сомс, – что-то с колокольчиками.

– Эта часть картины, по-моему, очень хорошо вышла.

– Что? А лицо ему разве не удалось?

– Не знаю, мне как-то не очень нравится.

И правда, в тот день, после сеанса, она стала сомневаться. В лице появилось что-то жадное, словно рафаэлит почуял, как в ней крепнет решение.

– Если плохо выйдет, я не возьму, – сказал Сомс.

Флер улыбнулась. У рафаэлита найдется что сказать на это.

– О, я уверена, что будет хорошо. Собственным портретом никто, наверно, не бывает доволен.

– Не знаю, – сказал Сомс, – не пробовал.

– А следовало бы.

– Пустая трата времени! Он отослал портрет этой молодой женщины?

Флер не сморгнула.

– Жены Джона Форсайта? О да, уже давно.

Она ждала, что он скажет: «Ты с ними виделась это время?» – но он промолчал. И это смутило ее больше, чем смутил бы вопрос.

– Ко мне сегодня заходил твой кузен Вэл.

У Флер замерло сердце. Неужели говорили о ней?

– Его подпись подделали.

Какое счастье!

– Есть люди, абсолютно лишенные нравственных устоев, – продолжал Сомс. Она невольно вздернула белые плечи, но он не заметил. – Самая обыкновенная честность – куда она девалась, не знаю.

– Я сегодня слышала, папа, как лорд Шропшир говорил, что честность – лучшая политика, это просто пережиток викторианства.

– Хоть он и старше меня на десять лет, не понимаю, с чего он это взял. Все теперь вывернуто наизнанку.

– Но если это лучшая политика, значит особой добродетелью это никогда и не было, так ведь?

Сомс резко взглянул на ее улыбающееся лицо.

– Почему?

– Ой, не знаю! Куропатки из Липпинг-холла, папа.

Сомс потянул носом.

– Мало повисели. Ножки куропатки должны быть куда сочней.

– Да, я говорила кухарке, но у нее свой взгляд на вещи.

– А в хлебном соусе должно быть чуть больше лука. Викторианство, подумаешь! Он, верно, и меня назвал бы викторианцем!

– А разве это не так, папа? Ты сорок шесть лет при ней прожил.

– Прожил двадцать пять без нее и еще проживу.

– Долго, долго проживешь, – мягко сказала Флер.

– Ну, это вряд ли.

– Нет, непременно! Но я рада, что ты не считаешь себя викторианцем. Я их не люблю: слишком много на себя надевали.

– Не скажи.

– Во всяком случае, завтра ты будешь в царствовании Георга.

– Да, – сказал Сомс. – Там, говорят, есть кладбище. Кстати, я купил место на нашем кладбище, в углу. Чего еще искать лучшего? Твоя мать, верно, захочет, чтобы ее отвезли хоронить во Францию.

– Кокер, налейте мистеру Форсайту хереса.

Сомс не спеша понюхал.

– Это еще из вин твоего деда. Он дожил до девяноста лет.

Если они с Джоном доживут до девяноста лет, так никто и не узнает… В десять часов, коснувшись губами его носа, она собралась к себе.

– Я устала, папа, а тебе завтра предстоит длинный день. Спокойной ночи!

Счастье, что завтра он будет в царствовании Георга!

VIII

Запретный плод

Неожиданно затормозив машину на дороге между фермой Гейджа и рощей в Робин-Хилле, Флер сказала:

– Джон, милый, мне пришла фантазия. Давай выйдем и погуляем здесь. Вельможа в Шотландии. – Джон не двинулся, и она прибавила: – Мы теперь долго с тобой не увидимся, раз твой портрет готов.

Тогда Джон вышел, и она отворила калитку, за которой начиналась тропинка. В роще они постояли, прислушиваясь, не заметил ли кто их незаконного вторжения. Ясный сентябрьский день быстро меркнул. Последний сеанс затянулся, было поздно, и среди берез и лиственниц рощи сгущались сумерки. Флер ласково взяла его под руку.

– Слушай! Правда, тихо? Как будто и не прошло семи лет, Джон. А тебе хотелось бы? Опять были бы невинными младенцами?

Он ответил сердито:

– К чему вспоминать – все случается так, как нужно.

– Птицы ложатся спать. Тут совы водились?

– Да. Скоро, наверно, услышим их.

– Как пахнет хорошо!

– Деревья и коровники!

– Ваниль и тмин, как говорят поэты. А коровники близко?

– Да.

– Тогда не стоит идти дальше.

– Вот упавшее дерево, – сказал Джон. – Можно сесть подождать, пока закричит сова.

Они сели рядом на старое дерево.

– Росы нет, – сказала Флер. – Скоро погода испортится. Люблю, когда веет засухой.

– Люблю, когда пахнет дождем.

– Мы с тобой никогда не любили одно и то же, Джон, а между тем любили друг друга. – Она плечом почувствовала, как он вздрогнул.

– Вот и часы бьют! Уж поздно, Флер! Слышишь? Сова!

Крик раздался неожиданно близко, из-за тонких ветвей. Флер встала.

– Попробуем ее отыскать.

Она двинулась прочь от упавшего дерева.