Современная словацкая повесть

— Не пойдете, значит? — перебил Митух. — Тогда я один пойду.

— Только зря время терять. Порубского небось там уж и след простыл.

Митух больше не стал слушать.

Они смотрели ему вслед, на его коричневый лыжный костюм, на окровавленную руку, обвязанную голубым носовым платком. Кубице и Бенко неохота было идти на Кручи — они спешили вернуться домой, рассказать, какого страху натерпелись и как все в конце концов обошлось, только Митуховых инженера ранило в руку. Они поднялись и вышли из леса в поле.

В Молчанах уже никто не считал минуты. Оставшиеся в живых выбирались на свет божий из погребов и чуланов, вылезали из рвов, возвращались из леса и с полей, лишь Колкар и еще двое молчанских мужиков остались лежать на Монаховой Пустоши, на дороге близ соснового бора. Немцев в Молчанах уже не было. Пленные сидели в здании школы, убитые валялись там и сям по деревне, лежали под развалинами митуховского амбара и на Монаховой Пустоши. На лесной дороге остался и начальник последнего в Молчанах немецкого гарнизона обер-лейтенант Вальтер Шримм: спина пробита двумя пулями, в правой руке зажат пистолет, из которого Шримм стрелял в бежавшего Колкара, а потом и в инженера Митуха. Новая пилотка валялась поодаль.

В Молчанах уже не считали минут, зато их считали, и с великим нетерпением, на Кручах, перед входом в партизанский бункер. На Кручах заливался птичий хор, в него вступил и голос желтого дрозда. Считал минуты немецкий солдат Курт Калкбреннер (его, переодетого в крестьянское платье, партизаны Гришка и Станко взяли в плен в противотанковом рву близ шталевского кирпичного завода), лежа на земле со связанными узким брючным ремнем руками. Его светло-зеленые глаза с немым и суровым укором, который он не умел выразить, смотрели на четверых партизан. Партизаном он считал и старика Порубского.

После семи на Кручи вернулись Мишо Порубский, Зубак, Мезей и Микулаш с винтовками немецких часовых Фоллена и Виллиха, с которыми они схватились этой ночью на мосту по дороге в Черманскую Леготу. Все четверо грязные, в иле и глине, а Порубский чуть не до пояса мокрый.

— Что это?.. — спросил он хриплым голосом. — Кто такой?

Стволом винтовки он указал на Калкбреннера, лежавшего со связанными руками. Рядом валялся черный портфель и немецкая армейская форма.

— Кто такой? — Порубский бросил винтовку под ноги Калкбреннеру. — Кого это вы приволокли?

— Спроси его сам! — Гришка засмеялся. — Он тебе такого наговорит…

— Где он раздобыл эту гуцульскую одежду? Хоть бы оделся по-местному!

Мужики захохотали.

Калкбреннер лежал на земле, узкий ремешок больно стягивал ему руки, он молча смотрел на восьмерых партизан, обступивших его полукольцом.

Коренастый мужик, общинный служитель Порубский, недоуменно поглядывал на своего сына Мишо, на его обветренное на горных склонах, грязное, скуластое — в отца — лицо. От этого немца никому уже не будет вреда, думал он. Зачем же над ним издеваться? Старший Порубский взволнованно пыхтел своей короткой гнутой трубочкой.

Семеро с видом нетерпеливого ожидания стояли над распростертым Калкбреннером.

Калкбреннер читал в их глазах роковой для себя приговор. «Хотят прикончить меня и поскорее уйти в Молчаны, отпраздновать освобождение». Им овладела апатия, лишь изредка мысль работала ясно, он искал в своем прошлом грехи, за которые заслуживал бы такого конца. Не вспоминалось ничего подобного ни до тридцать восьмого года, когда его призвали в армию, ни после, когда он в солдатской шинели прошел Францию и Советский Союз до самого Котельникова. Немецкая армия, думал он, глядя, как молодые горячо обсуждают что-то, не обращая внимания на старика с трубкой, — немецкая армия, куда бы ни пришла, несла с собой горе и разрушение. Нельзя без конца заниматься подлым делом, даже если при этом неплохо живется, но мог ли он бороться с подлостью в одиночку? Даже его действия в Молчанах бесполезны, а может, и вредны. Может, инженера Митуха уже нет в живых. Калкбреннер все лежал, во рту у него пересохло, хотелось кричать. Только что́ кричать, вот вопрос, ведь он все рассказал Гришке и Станко, которые привели его на Кручи.

— Полюбуйтесь — немецкий партизан, — сказал Гришка и поскреб свой перебитый нос. — Видать, немцы тоже оставляют после себя партизан.

Никто не возразил.

— Не выдумывайте, — прикрикнул на них старший Порубский. — Он бы тогда переоделся в нашу одежду.

— В том-то и дело, отец, — не соглашался сын, — если бы он был одет, как у нас принято, тогда было бы понятно, что он хотел дезертировать, расплеваться с войной. Но это гуцульское тряпье… Кто его знает, откуда он взялся. Ведь это же немец! — И он повел в сторону Калкбреннера автоматом.

— Ich hab’ dem Ingenieur Midach den Sprengstoff gegeben — Dynamit, Ekrasit, — und deshalb die Brücke…[31] — Калкбреннер снова попытался что-то объяснить партизану Порубскому.

Павела, Гришка и Станко опять захохотали, в который уж раз за это утро.

— Заладил, — сказал Гришка, — без конца твердит, что он инженер и что у него есть динамит и экразит. Мы его обыскали, портфель перетряхнули — ничего не нашли…