Современное искусство

— Ссорились мы часто. Я орала на нее, умоляла ее, чего только ни делала, разве что на колени не становилась. Она повадилась писать ему письма — ну, вы знаете, какие письма пишут мужчинам, когда они тебя мучают. Они жили вместе, тем не менее она писала ему письма, оставляла их на кухонном столе. «Так не может продолжаться», в этом роде. Силилась уяснить, в чем его проблемы, в чем — ее, в чем — их. Случалось, приносила письма мне, читала вслух. Сердце могло разорваться от них, от этих писем, такие они были разумные, она из кожи вон лезла, чтобы все понять, во всем разобраться. Потом он читал их и говорил: «Ты права», только ничего не менялось.

— И вы посоветовали ей бросить ему писать?

— С какой стати? Не в письмах суть. Ей необходимо было бросить его — вот в чем суть. Она вела дневник, очень откровенный, в таких школьных тетрадочках. Как знать, может, это ей помогало. Картин она в ту пору почти не писала. А потом он как-то наткнулся на одну из ее тетрадочек и, похоже, закатил такой скандал, что только держись. После этого она стала прятать их у меня. Взяла с меня обещание не читать их.

— А вы их прочитали?

— Тайком от нее — нет. Тогда — нет. Она велела мне спрятать дневники, чтобы они не попались на глаза Говарду — это мой муж, только тогда он еще не был моим мужем. Говард Аронов. Поэт. Я прятала их в ящик с бельем, в другие места вроде того. Тетрадочки в черных в крапинку обложках.

— А как ваш муж относился к Клею Мэддену?

— Да он его, можно сказать, и не видел. В войну Говард работал в Вашингтоне, в Писательском проекте[39], он помещался в каком-то особняке, в войну-то мы с ней и разошлись. Впрочем, нет, сразу после войны. Война закончилась, и тут мы поссорились в последний раз. Только что не насмерть.

— Но ведь вам случалось ссориться и раньше?

— Так — нет.

— В чем разница?

— Поссорились мы из-за евреев. Не хочу об этом говорить.

— А вы случаем не сохранили хоть одну из этих тетрадочек?

— Не исключено. Так что вы думаете о выборах? Как по-вашему, одержат эти гады республиканцы верх?

Между ней и Софи снова начались нелады. Софи придирчиво следила за ней и осуждала, причем если б за какое-нибудь одно прегрешение, а то за все — чохом. Уже который месяц так себя вела. Разговаривать, можно сказать, не разговаривала, лишь следила и выжидала — выбирала время, чтобы наброситься на нее. И Белла, хотя она если кому и открывалась до конца, так только Софи, уводила разговор в сторону, трещала о чем-то, что ее уже мало интересовало: о своей работе в АОР, где ее перевели на полставки, о шефе, который якобы донимал ее, — вранье чистой воды, потому что стоило ей выйти из офиса, и она напрочь забывала о нем.

На этот раз Белла надумала посмешить Софи, рассказав о своей, как она ее называла, сдельщине: она расписывала галстуки — рисовала на них коней. Ее нанимателя последнее время не устраивали хвосты ее коней. «Я не чувствую в них поэзии», — заявил он. Но Софи ее рассказ не позабавил. Она смотрела на Беллу с укоризной, ерзала на стуле, ей, похоже, не терпелось уйти.

— А почему бы ему не заняться галстуками? — Софи имела в виду Клея. — Тогда и у тебя нашлось бы время писать.

— Ты встречаешься со мной для вот этого?

— Чего этого?

— Вот этого самого.

— Я беспокоюсь за тебя, только и всего.

— Так не беспокойся.

— О войне ты даже не упомянула. Ручаюсь, ты о войне и не думаешь. — Софи закусила губу. — Знаешь, кого ты мне напоминаешь: грузчика, который тащит рояль вверх по лестнице.

— Что бы это значило?

— Не знаю. Просто так представилось. Ты никогда не признаешь, что с тобой приключилась беда.

— Софи, Бога ради.

— Это же напасть, ты что, этого не знаешь? Заколдовал он тебя, что ли?

— Оставь меня в покое хоть на пять минут.

Они уперлись друг в друга глазами. Но Софи тут же потупилась и начертала на мраморной столешнице восьмерку.

— Значит, мадам Дрейфус собирается устроить ему выставку. Блеск.

— Вроде бы.

— А как с твоей работой? Что с ней?

Белла поставила чашку.

— Не начинай, не надо об этом.

— Ты хоронишь себя заживо ради него.

— Нет.

— Как же нет, разумеется, хоронишь. А ведь кто как не ты, громче всех ратовала за нашу независимость.

— При чем тут я. Не обо мне речь. А совсем о другом.

— Чушь.

— И вовсе не чушь. Ты видела его картины. Они замечательные, сама знаешь.

— Ничего я не знаю. По-моему, в прошлом году и у тебя были вполне хорошие работы.

— Не смеши меня. Не такие, как у него.

— Значит, ты посвятила себя его гению.

— Я же не наивная девчонка, только-только из школы искусств. Знаю, что делаю. Который час?

— Десять минут седьмого.

— Мне пора. — Белла встала. — Сегодня вечером нам нужно быть у Рози, а мне еще черное платье гладить. Или ты мне и за это разнос учинишь?

— Ты сердишься, потому что понимаешь: я права. Потому что я хочу, чтобы ты относилась к себе серьезно. — И Софи вздохнула точь-в-точь, как не одно поколение страдалиц до нее, показывая, что и долготерпению есть предел. — Ладно, замнем. Я провожу тебя до угла.

Они бросили по монетке на стол, взяли сумки.

— Я ничего не знаю, — сказала Белла. — Да и кто может знать, что будет?