Современное искусство

Спустя несколько месяцев они рассосались, сняли убогие квартирешки, когда подходил срок платить, без зазрения совести занимали у нее деньги. Ей остались набитые картинами ящики. Позже, когда в Европе началась война и вилла в Ницце стала недоступна, на нее снизошло озарение: надо открыть в Нью-Йорке галерею и выставлять там картины своих беженцев. И вот уже они поголовно собачились с ней из-за комиссионных и развески картин. А уж когда она объявила, что будет выставлять и американцев, гринвич-виллиджские, хоть они из кожи вон лезли, чтобы залучить ее в свои мастерские, стали потешаться в барах как над ее притязаниями покровительствовать культуре, так и над ее сексуальными повадками. Она настаивала, чтобы они заваливали ее в своих убогих комнатушках на верхотуре без лифта (в отличие от них, она верила в особую, присущую нищете чистоту), а не в ее спальне на Пятой авеню, вот что задевало их за живое. В итоге, наобещав выставки множеству художников, она нашла выход из этого тупика: объявила, что выбирать картины предоставит жюри. И вот тогда-то Гуго Клезмер, художник из эмигрантов, а его она и побаивалась, и ставила выше всех, превознес картины Клея до небес. Поначалу она, решив, что он шутит, заартачилась, но вскоре стала повторять за ним, как попугай: «самая оригинальная картина в зале», «первый подлинно американский художник».

Таким образом Клей и Белла были затянуты в орбиту Рози Дрейфус, в ее круг, пусть и не ближний, и, не слишком в него вписываясь, обретались там, отстраненно за ним наблюдая. Белла — Рози с ходу ее невзлюбила — не раз призывалась в галерею надписывать адреса на приглашениях, после чего ее распекали за скверный почерк, а однажды Рози даже стребовала с нее два цента за испорченный, по ее словам, конверт. С другой стороны, с Клеем, хоть в присутствии Рози он дергался и замыкался, она обращалась с подчеркнутой почтительностью, именовала его мистер Мэдден нежнейшим, прямо-таки девичьим голоском и, отрывая от работы, всякий раз рассыпалась в извинениях. Когда Клей надирался на вечерах, Рози — у нее была своя сеть осведомителей — спрашивала с Беллы, за доставку картин Клея тоже с Беллы. Приглашала их Рози лишь на самые респектабельные (для друзей с Парк-авеню) приемы. На свои пресловутые вечеринки, где джазмены, актрисы и итальянские графини курили гашиш в ванной, она их почему-то не звала. В тот вечер (а именно перед ним у Софи и состоялся с Беллой разговор о Рози) у камина в ее квартире сгрудились европейцы во главе с бледным, суровым Клезмером. У бара кучковалась, хлестала виски местная богема. Белла не отходила от Клея, оба прихлебывали сельтерскую из хрустальных бокалов, когда к ним подошли Блоджетты — чета, с которой они познакомились на одном из вечеров Рози. Мистер Блоджетт, юрист, крупный, розовощекий надоеда-весельчак, и миссис Блоджетт, хрупкая, поникшая дамочка, писавшая акварельки. Она стала повествовать своим шелестящим голоском о выставке маринистов:

— После нее меня прямо-таки потянуло на море. А вам приводилось писать океан, мистер Мэдден? Как по-вашему, может быть, всем нам нужно писать океан?

Клей — он чувствовал себя не в своей тарелке, но не тушевался — неловко пригнулся, чтобы лучше ее слышать.

— Отличная выставка, что и говорить, — только и сказал он.

Ну а Белла затараторила, сыпала морскими пассажами из Конрада и Уолта Уитмена. Она навострилась пускать в ход цитаты. Заодно не преминула сообщить, что Клей — горячий поклонник Мелвилла, сам он об этом упомянуть не удосужился.

К ним подплыла брыластая тетка — на ее дубленом лице выделялись ярко накрашенные губы, на платье сверкала бриллиантовая брошь — и завела с мистером Блоджеттом разговор о Сталинграде, где красные, по-видимому, задают немцам жару, он ей поддакивал. В комнату под руку с прыщавым блондинчиком впорхнула Рози.

— Это Энтони. Ему я не так противна, как всем вам.

Тут взвыл альтсаксофон: кто-то поставил пластинку. Несколько пар вскочили — начались танцы. Молодой художник, оторвавшись от бара, в одиночку затрясся-задергался в джиттербаге.

— Энтони будет помогать мне в галерее, — проворковала Рози, когда пластинка закончилась, — но сначала мы займемся каталогом, а на это уйдет время.

— Мы рассказали нашему другу из «Оуэнс, Меррилл»[44] о ваших картинах, — сказал мистер Блоджетт. — Он горит желанием их посмотреть.

— Направьте его ко мне, — ответила Рози. — Наблюдать, как люди пленяются моими картинами, — мое любимое занятие. Ими восхищался даже Джойс, притом что видит он, конечно, не так чтобы хорошо. Только нацисты их не оценили. Сначала я думала, что им не по нутру мои еврейские художники, но нет, оказывается, они сочли их декадентскими.

— Интересно, правда же, до чего серьезно немцы стали относиться к искусству, — ораторствовал сырой, пучеглазый коротышка в центре другой группы, неподалеку от них. — Но мало кто понимает, что нацизм по сути своей феномен эстетический.

— Блеск, — восхитилась Рози. — Но определите поточнее, что вы имели в виду.

Коротышка подошел к ним, его просто-таки распирало от самодовольства.