Современное искусство

Три часа назад ему, задыхаясь от волнения, позвонила Лиззи.

— Никогда не догадаешься, где я буду жить этим летом.

— В Лондоне, — ответил он, вспомнив про предложение ее профессора.

— А вот и нет, у Беллы Прокофф.

— Что-о-о?

— В офисе «Вакансии для студентов» вывесили объявление: ей нужна компаньонка на лето, ну я и позвонила. Представляешь, она меня вспомнила! Первого июня я приступаю к работе… Правда, чудесно?

— Погоди, так ли уж это чудесно? Говорят, она нравная.

— А я думала, ты обрадуешься. Неужели тебе не хочется познакомиться с ней?

— Хочется, как не хочется. Только я не понимаю, тебе-то зачем хочется ходить все лето за старухой?

— Затем, что она мне страшно понравилась, вот зачем. Когда я ей позвонила, она сказала: «Разумеется, я вас помню. Вы мне подходите». Сказала «разумеется» как отрезала, и это мне тоже очень понравилось. Терпения у нее ни крошечки, вот что замечательно.

— Ничего не скажешь, самое завидное качество в нанимателе. А что, если она сляжет? Будешь носить горшки?

— Не говори глупостей. У нее артрит, только и всего.

— Откуда ты знаешь? Ты что, видела ее историю болезни? К тому же запись «сиделка-компаньонка у вдовы художника» не очень-то украсит твое резюме. А как же твой профессор?

— Я поняла, что Карлейль никогда меня особо не интересовал. Даже миссис Карлейль[47], и та мне не по душе. И сидеть все лето в библиотеке я не хочу. Я и так проторчала там всю зиму.

— Но нанялась ты к ней вовсе не затем, — начал было он и осекся.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего, не важно. — Он чуть не сказал: «Ты нанялась к ней ради меня», но спохватился.

Сказать так, похоже, не только рискованно, но в некотором смысле чревато обязательствами, за это не иначе как придется отвечать. По правде говоря, ему хочется, чтобы она нанялась к Белле Прокофф, хочется отвезти ее с пожитками туда под веским предлогом, что на поезде ей с багажом не управиться, хочется и самому познакомиться с вдовой. А больше всего хочется войти в мастерскую и постоять там, где Мэдден писал свои картины. Однако сначала он должен, как честный человек, попытаться отговорить ее.

— Не решай сразу, не пори горячку, ладно? Подумай сама: ведь тебе придется проводить с ней двадцать четыре часа в сутки. А потом еще поговорим.

Теперь он поворачивает рычажок, включает музыку громче. Горланя вроде бы по-немецки, подливает себе виски и отступает назад. Дерьмо, а не картина, ничуть не лучше тех псевдо-Мэдденов, которые во множестве малюют его ученики.

— Пропади оно пропадом, — говорит он и, выключая по пути музыку, идет к телефону.

— Слушай, я тут подумал об этой твоей работе, словом, ты права. Чудесное предложение. И ты — чудо. Что бы тебе прямо сейчас не приехать ко мне, я хочу тобой натешиться.

— Ты что, пьян?

— Пьян, но не в хлам, если ты про это. Писал картину, жуткая гадость получилась, не иначе как испарениями надышался. Опасная штука краска, может и убить. Свинец, что ли.

— Ты всегда так говоришь… Ты же знаешь, уже поздно ехать на метро.

— Незадача. И верно, поздно. Поезжай на такси. Деньги я отдам.

— Почему бы тебе не приехать ко мне?

Это вечный предмет их, хоть и не серьезных, препирательств. Он ни за что не соглашается ночевать у нее: когда он приходит, ее сожительницы смотрят на него волком, по утрам снуют туда-сюда — в ванную, из ванной. И он чувствует себя мерзким старикашкой, он уже не раз ей это растолковывал, но она все равно обижается.

— Нет, приезжай ты ко мне. Ну же, на такси.

В конце концов — он знал, что так и будет — она соглашается. Он моет стакан, убирает бутылку, проверяет белье в спальне — достаточно ли оно чистое; отмывает руки от краски в самодельной кухоньке, чистит зубы, затем решает помыть и голову, проводит расческой по темно-русым, как и у нее, волосам, по свалявшейся бороде.

Она никогда не пыталась ничего от него получить, ни в чем его не винила, не пилила, не вела счет, кто что сделал или не сделал, а теперь еще и — отрицай не отрицай — она жертвует собой ради него. Он, какой-никакой опыт у него имеется, знает: если женщина жертвует собой ради тебя, быть беде, большой беде, но теперь он хочет как-то воздать ей за все. И решает: он нарисует ее в постели, после близости, вытащит альбом, уголь и нарисует ее, обнаженную, во всей ее прерафаэлитской[48] прелести — волнистые волосы, овальное личико — и отдаст ей.

Он уже, бог знает сколько лет, если и рисовал модель, так только в учебных классах. Кто же в конце двадцатого столетия рисует тело, это так же не ко времени, как писать домишки под соломенными крышами. Но порой он томится постыдным — сродни запретному наслаждению для того, кто верен заветам абстракционизма, — желанием что-то нарисовать. А теперь ему кажется, ничего лучше и не придумать — это же все равно что собрать для нее букет луговых цветов, так же романтично, хоть ей этого и не понять.