Современное искусство

Ну а если ее смерть близка, то почему бы не умереть сейчас, эта парочка у постели может ее благословить. Они вполне сойдут, еще как сойдут. Гул в ушах нарастает, свет снова меняется: то перламутрово розовеет, то ярко вспыхивает, он должен бы слепить глаза, но нет, не слепит. И впервые за долгие годы ее охватывает радость, накатывает волной, поднимает, все ширится и ширится.

Так вот, оказывается, чего она хотела, вот чего ждала все эти годы.

И тут, невесть откуда, в палате снова возникает Шостак, а за ним целый взвод, они шумно топочут, надвигаются на нее.

— Побыстрее, — кричит Шостак, голос у него срывается, и огромная махина, прямо танк, громыхая, едет к ней. Палата сотрясается, и что-то страшное обрушивается ей на грудь, что-то такое тяжелое, что, того и гляди, переломает ребра. Она вскрикивает, во всяком случае, пытается вскрикнуть, спина ее изгибается дугой, жар обдает бедро, пах, стреляет в голову, боль такая, что она не может дышать. Жар спадает, нервные окончания распрямляются.

— Черт, — раздается чей-то голос над ее головой, а тем временем женщина напротив зовет на помощь.

Она вернулась в неприглядную страну живых.

12

На окраине старинной деревеньки над богатой виноградниками долиной Луары, среди раскинувшихся на тысячи акров садов и лесов, высится медового окраса Chateau Ste. Hilaire[63]. В его каналах плещутся лебеди и утки, на террасе, выходящей на реку, в выветрившихся каменных вазах цветут розы. В 1569 году в одном из покоев замка родная мать отравила благочестивую принцессу, отряхнувшую от ног прах погрязшего в беспутстве двора. Здесь под защитой рвов и башен, в окружении Пуссенов, Энгров и гобеленов — они перешли к ней вкупе с замком, — встречает свое девяностолетие Рози Дрейфус, в 1957-м получившая гражданство Франции, в 1972-м удостоенная Ордена искусств и литературы.

Тридцать лет назад ее единственная дочь — на пресловутых вечеринках Рози она никогда не появлялась — покончила с собой в двадцать шесть лет; вскоре, хотя связь между этими событиями не вполне прослеживается, Рози Дрейфус продала свою коллекцию современного искусства и ретировалась в невозвратное прошлое. Покой — вот, чего я хочу, говорила она, хочу благости, устоев и здравомыслия Старых мастеров, однако поговаривали, что она просто-напросто струхнула.

Надвигалась старость, она наполовину оглохла, охромела, на три четверти ослепла, и ей хотелось бы нести горе по вечно прокрадывающейся в ее сны дочери и мудро, и величаво. Однако порой былые счеты, как она ни старается их забыть, напоминают о себе, и желчь вновь вскипает. Ехидное упоминание в присланной книге о ее постельных эскападах или галерее, неуважительное замечание о ее вкусе, перевранная фраза или завышенная цена — растравляют рану, и она вновь жаждет отмщения. Вот тут-то какой-нибудь журналист, которого она месяцами не пускала на порог, глядишь, и получает письмо, призывающее его предстать пред ее очи: она готова дать ему интервью.

Таким же манером в одно погожее июньское утро получает аудиенцию и Марк Дадли, и вот уже надменная французская секретарша проводит его по длинной, выложенной изразцами галерее, по резной красного дерева лестнице, а там и за двойные, старинной работы двери. В покое, где взгляд первым делом утыкается в гобелен во всю стену с пронзенным стрелами святым Себастианом, его ожидает Рози — она в ажитации, дышит часто-часто, шелковый тюрбан на ее усохшей головенке съехал набок.

Прямая, как палка, она восседает в коричневом кожаном кресле (со скамеечкой для ног и опускающим спинку рычагом сбоку), перенесенном не иначе как из американского предместья. Ее мертвенно-бледная кожа изборождена морщинами, их бесчисленные крестики складываются в абстрактный рисунок, вялый, мокрый рот цвета сырой печенки. Зато ее платье — произведение искусства: длинный лиловый кафтан расшит цветами, птицами и бабочками, рукава разлетаются, из них выглядывают — ни дать ни взять мумии зверьков — ее ручки.

— Он здесь? — нетерпеливо осведомляется она и велит секретарше оставить их; на выходе та, не понижая голоса, наставляет Марка: говорите громко, мадам практически оглохла.

— Спасибо, Мари-Франс, вы мне не нужны, — распоряжается Рози и подается вперед вроде бы к Марку, но определить, где он, не может. — Садитесь, садитесь.

Он осторожно опускается на резное китайское креслице, рассыпается в благодарностях, она манием руки обрывает его.

— Вы читали последнюю книгу, как ее, Сондберг?

— «Средство от безумия»… Разумеется.

— Так вот, да будет вам известно: это сплошное вранье.

— Прошу прощения, мадам, но я не вполне понимаю, что вы имеете в виду.

— Я что, неясно выразилась? Я сказала: она все наврала.

— О чем?

— Обо всем… всем-всем. Позовите Мари-Франс, будьте добры. Звонок вон там.

Он вскакивает, нажимает кнопку на бархатной подушечке, висящей обок кресла у нее под рукой.

Мари-Франс мигом возвращается, вид у нее угрюмый.

— Что угодно мадам?

— Принесите книгу, ту, что читали мне вчера вечером. Я хочу, чтобы вы прочли этому человеку кое-что оттуда. И побыстрее.