Современное искусство

— Нет. Она чуть не потеряла сознание на вернисаже. Она, сам знаешь, старая, и у нее временами кружится голова. Так что ужин отменили. И на обратном пути мы зашли в «Макдоналдс». — Ждет, что он скажет: «Когда увидимся?» или «Что делаешь сегодня?», но молчание тянется.

— Работал сегодня? — в конце концов спрашивает она.

— Конечно, работал. Изменял лачный слой на красной картине. Теперь от нее глаз не оторвать. Но этого никто не оценит.

— Оценят. — Она не допускает сомнений. — Кто понимает, тот оценит.

Такую она взяла на себя роль: вестник надежды, главный поставщик целительного бальзама. И во все, что говорит, верит, она прочла газетные статьи о нем от первого до последнего слова; выданные ими посулы ее убедили. Однажды день переоценки настанет.

За несколько месяцев до того, как они познакомились, у него в последний раз была выставка, и три художника из тех, что населяют Сохо[6], прислали ему восторженные письма, писали, как много значат для них его работы, а владелец престижной галереи целых полчаса простоял перед одной его картиной, а потом сказал своему дилеру: «Над этой картиной проливали не пот, а кровь». И критик из влиятельного журнала написал, что «работы Пола Догерти, пожалуй, из наиболее убедительных в этом году… — он один из самых умных у нас абстракционистов, один из немногих современных художников, способных облечь наваждения в полную смысла геометрическую форму». И «Арт ин Америка»[7]

вознес его до небес.

Однако «Нью-Йорк таймс» промолчал, да и купили всего две маленькие картины. Лиззи (а он ей всё рассказал сразу же после их первой ночи) это и сейчас огорчает, хотя она верит, что перемены грядут — дай только срок. Пока же мир искусства отказывается воздать ему должное, и только это, считает она, мешает их счастью.

Ей уже пришлось столкнуться с несправедливостью, вопиющей, непостижимой несправедливостью, и ничего изменить она не могла. Ей шел пятнадцатый год, когда ее мать — она шла в мастерскую, где склеивали старинный фарфор, в Стэмфорде — сбил на переходе лихач, скрывшийся с места преступления. Треснутое споудовское[8] блюдо, которое мать несла, разлетелось вдребезги, и она неделю была в коме. После чего ее два года то и дело клали в больницу с приступами и припадками непонятного происхождения, пока один из них ее не убил. Тем не менее Лиззи не сомневается — и это ее символ веры, — что терять надежду нельзя ни при каких обстоятельствах.

Во всяком случае, в том, как сложилась или не сложилась жизнь Пола, ничего бесповоротного нет. В любой день всё может измениться, хотя порой, когда она лежит с ним рядом, мысль, что она никогда не видела его по-настоящему счастливым, а возможно, и не увидит, не дает ей спать.

Наконец он вспоминает о ней.

— Так что ты сегодня делаешь? Приедешь?

— Если хочешь. Могу принести что-нибудь на ужин.

Ей придется ехать на метро с несколькими пересадками в захудалую часть Бруклина, где он живет в окружении польских мясников и украинских пекарен. Придется готовить ужин на единственной работающей конфорке электроплитки, пока из динамиков, чтобы перекрыть лязг металла на чердаке наверху, звучит Монтеверди[9]

. После чего они выкурят по косяку и отправятся спать в грузовой лифт, который он приспособил под спальню. Ну а потом будут расхаживать посреди ночи нагишом, облизывать испачканные шоколадом пальцы и рассматривать его картины. Выбрав момент, она покажет ему письмо, полученное на этой неделе от своего старого профессора из Амхерста[10]. Он намеревался поехать этим летом в Лондон, собирать материалы для своей книги о Карлейле и герменевтической традиции[11]. Но у его жены болезнь Лайма[12], и он спрашивал, не поедет ли вместо него Лиззи. С тех пор как она получила письмо, у нее только и мыслей было — суметь бы потактичнее отказаться; а тревожит ее вот что: а вдруг Пол, когда она завтра сообщит ему о письме, не станет упрашивать ее остаться с ним.

Согласились они на том, что она купит креветки, они приготовят их в воке, а деньги за них он ей вернет, теперь всё оговорено, и можно спокойно идти спать. Водворив телефон в гостиную на шаткую подставку, в прошлом жардиньерку, пожертвованную чьей-то матерью, она желает спокойной ночи своим сожительницам — те практически не отрывают глаз от телевизора. Потом моет лицо дорогущим черным мылом, сваренным из грязи и морских водорослей, — единственным роскошеством, от которого она не отказалась, вынимает контактные линзы и залезает под одеяло с «Лолитой», взятой из Колумбийской библиотеки. Ей давно хотелось прочесть «Лолиту», потому что Лайонел Триллинг[13] сказал, что это книга о любви, а сейчас ее интересует любовь и только любовь. Размышления на эту тему практически вытеснили остальные. Лиззи пришла к заключению, что всю жизнь искала ту половину своей души, с которой, согласно Платону, разлучилась при рождении, и вот — нашла ее. И как бы часто она ни возвращалась мыслью к этому откровению, всякий раз оно трогает ее чуть ли не до слез.