Сожжение

Помещение просторное, потолки так высоко, что еще одна комната влезла бы. Сверху свисают длинные стержни, на них вентиляторы. Вертятся. Передо мной – свидетельская трибуна, затянутая белой занавеской – чтобы я на свидетелей не воздействовала.

Мой адвокат Гобинд все время меня спрашивает, не хочу ли я есть.

– Банан хочешь? – говорит он. – Надо поесть, пока не началось.

Но у меня нет аппетита.

Обвинитель начинает свою речь. Он рисует картину, в которой я – неуправляемый подросток, школьный отсев, – разозлившись на государство, развиваю отношения с известным вербовщиком террористов в соцсети. В доказательство обвинитель приводит разговоры, которые были у меня с другом – заграничным другом. И, когда вербовщик просит меня о помощи, я будто бы соглашаюсь. Террористам, утверждает обвинитель, был нужен местный контакт, помощник, который проведет их через бесчисленные извилистые переулки трущоб прямо к станции, а потом еще выведет обратно. В его истории я их не только провела на станцию, но и сама метнула факел в поезд. У меня, напоминает обвинитель, уже был опыт швыряния бомб в полицию…

Этого я уже вынести не могу. Я встаю:

– Боже мой, это же не бомбы, это же были просто…

Гобинд мне шипит, чтобы я села. Судья спокойно говорит мне, чтобы я села. У меня в ушах гремит тишина, и я опускаюсь на скамью.

– А еще, – заключает обвинитель, – позвольте напомнить суду, что все это не какая-нибудь, я бы сказал, теория, которую я придумал. Все это есть в признании, которое подписала сама обвиняемая!

Он театральным жестом указывает на меня.

– Все, сказанное мною, – продолжает он, – содержится в этом признании. Более того, все эти сведения подтверждены. Сама обвиняемая многое из этого повторила, как все вы можете увидеть, в своем интервью газете «Дейли бикон», взятом у нее уважаемым журналистом Пурненду Саркаром.

Судья, величественный, как монарх на троне, морщится и подзывает к себе представителей обеих сторон. Я на своей скамье жду, руки и ноги у меня похолодели. Что там обсуждает судья по секрету? Я как соломенная кукла, отданная на милость жестоких детей, решающих мою судьбу.

А вот и милость. Судья отвергает мои «признания». Он их объявляет неприемлемыми, поскольку меня заставили их подписать – так он считает.

Гобинд мне улыбается, ободряя.

Я рада этой маленькой победе. Я ничего не сделала, ничего, но в этом зале никто мне не верит. Кроме матери. Она сидит где-то у меня за спиной, но не хватает духу обернуться и встретить взгляды всех этих глаз.

* * *

Четыре дня подряд меня привозят в суд. Я уже привыкла. На четвертый день какой-то репортер – а может, просто прохожий, – плюет мне в лицо перед залом суда. Мой адвокат находит салфетку, и я вытираюсь ею, но нет времени идти в туалет и умываться. И весь день я сижу, и на лице у меня – ненависть этого незнакомца.

К тому времени обвинение уже вызвало сорок свидетелей, в том числе старых соседей из выселенных трущоб, врача, который лечил моего отца, и даму из благотворительной организации, спонсировавшей мое образование. Они все дают показания за белой тканью – из страха, как бы я – я – не запугала их пристальным взглядом. До меня доносятся голоса этих призраков. Некоторые видели, как я курю – об этом заявили несколько человек. Будто прикурить сигарету – то же самое, что поджечь факел.

Для молодой женщины курить сигарету – преступление?

На пятый день на трибуне свидетелей появляется один человек. Он начинает говорить – и я вдруг оживаю от этого знакомого голоса.

Я снова на школьном дворе, играю в баскетбол.

Это мой бывший преподаватель физкультуры. Я ждала, что он всем расскажет, какой я была обычной ученицей, как любила баскетбол.

Он говорит:

– Она была бедна и держалась особняком. Но на моих уроках она не вела себя плохо. На самом деле она очень хорошо играла. У меня были серьезные надежды, что она станет спортсменкой.

Слушайте моего учителя, думаю я. Слушайте, он знает. Я хотела бы заглянуть ему в глаза с благодарностью, но это невозможно.

– Да, я вполне понимал, что жизнь у нее трудная, – говорит он. – Иногда я ей давал какую-нибудь еду во время ланча. Мне было непонятно, достаточно ли она ест. Кажется, она за эту еду была мне благодарна.

Была-была, я помню. Очень благодарна. Наверное, в своей детской уязвленной гордости я не благодарила его тогда как следует. Но я это сделаю, как только мне будет позволено с ним говорить. И скажу ему спасибо, что выступил за меня. Никто больше таких намерений не выказывал. Ни один человек из благотворительной организации, никто из моей школы, никто из моих соседей.

А потом он говорит:

– Но она исчезла. Я пытался ей помочь – ободрял, подкармливал, но в какой-то момент она перестала ходить в школу. После экзаменов за десятый класс. Если я правильно помню, успехи у нее были не очень выдающиеся. Ну так что ж? Можно было к двенадцатому классу оценки исправить. Но нет, она просто ушла. Исчезла. С тех пор я ее не видел ни разу, вот только в телевизоре. Может быть, она связалась с криминальными элементами и оставила школу? Такое бывает.