Сожженные революцией

С раннего детства он был проникнут необычайной верой. И вообще был необычаен. Замкнут. Задумчив. Погружён в чтение и в мысли. Молитвен. Вот несколько фраз из повествования Левитина:

«Задумчивый и вечно погружённый в книги, он как-то странно выходил моментами из своего обычного состояния молчаливой замкнутости, чтобы совершить какой-либо эксцентрический, сумасбродный поступок».

«…Всего страннее была религиозность, экстравагантная, порывистая, неудержимая… она началась в раннем детстве; с семи лет с ним произошло что-то необычное, диковинное, о чём он говорил потом очень редко, как-то вскользь, с большой неохотой. “Семи лет я имел видение в храме”, – сказал он мне однажды…»

«…Каждый день перед гимназией он посещал раннюю обедню; во время литургии приходил в экстаз, молился с необыкновенным жаром и плакал; худое тело высокого не по летам гимназиста сотрясалось от рыданий…»[242]

Озарённый ребёнок. Гений или святой.

Понятно, что никаких фактов, подтверждающих подлинность этого портрета, мы не находим (насчёт каждодневного посещения храма перед школой даже позволяем себе усомниться). Зато узнаём характерные особенности житийного жанра. По такой вот схеме – не по годам сосредоточен, не участник детских игр, читатель книг, приверженец храма и молитвы – принято описывать детство и юность будущего великого подвижника или юродивого. Скупые и неконкретизированные слова Введенского о бывшем в семь лет видении убеждают нас в том, что в свои сорок-пятьдесят лет, беседуя с юным Левитиным, он примерял на свою голову нимб святого. Заметьте: описанные в житиях видения истинных святых вполне конкретны. Отроку Варфоломею, будущему Сергию Радонежскому, является старец, с которым мальчонка ведёт предметный разговор и от которого получает вполне вещественную просфорку. А у Введенского… Общие слова. Сочинять за Бога он всё-таки боится, но убедить (слушателя, а может быть, и самого себя) в своей богоизбранности очень хочет…

В студенческие петербургские годы формирование образа святого продолжается. Он снова ежедневно в храме; в его комнатке перед иконами непрестанно горит лампадка, дивя своим трепетным светом квартирную хозяйку. Он избегает общества студентов, делая исключение для двух-трёх таких же, как он, мечтающих пойти далее по духовной стезе. (Этот сюжет подозрительно напоминает жизнеописание святителя Игнатия Брянчанинова: о годах его обучения в Военно-инженерном училище, о тайных посещениях храма, о дружбе с таким же молитвенно настроенным однокашником…)

Нет, мы не сомневаемся в том, что гимназист и студент Александр Введенский был человеком искренней и глубокой веры. Мы не отрицаем и того, что вера эта могла открывать ему сияющие вершины и бездны духовных озарений. Да, несомненно: ангел Божий не раз приближался к этому юноше, неся в руках книгу Богопознания и белые ризы служения Истине. И всё же рассказы, собранные и переданные Левитиным, оставляют впечатление черновых набросков для заранее написанного самому себе жития.

Чего-то в них не хватает.

Чего?

Да, конечно: смирения.

Великие дарования, принятые без смирения, рождают в сердце человека гордость.

Святые отцы говорят (и совершенно правильно): нет ничего страшнее гордости. Она пропитывает всё душевное и телесное вещество человека, делает его неотличимым от святого. Она вдохновляет, как первая любовь. Она придаёт невероятные силы, как кокаин; делает нечувствительным к боли, как морфий. Она заставляет верить в истинность предлагаемой ею программы и принуждает осуществлять эту программу, невзирая ни на что, даже до смерти. Она предельно правдива во всех деталях, но в главном – лжёт с ужасающей наоборотностью. И вместо свободного и светлого неба ввергает обуянного ею человека в отчаянье преисподней.

Перед этим человек успевает натворить кругом себя множество великих бед.

Да, но мы отвлеклись.

После окончания университета и, по-видимому, перед женитьбой Александр Введенский принимает решение стать священником.

В этом нет ничего необыкновенного. Внук священнослужителя решил пойти по стопам деда. Если бы такое случилось парой десятилетий раньше – можно было бы удивляться: тогда поповичи старались вынырнуть из духовного сословия, сделавшись врачами, чиновниками, журналистами, адвокатами. Но в начале века двадцатого взаимоотношения Церкви и общества менялись. Теперь в церковной среде блистали носители (в миру) громких дворянских фамилий: Серафим (Чичагов), Антоний (Храповицкий), Андрей (Ухтомский), Алексий (Симанский), Антоний (Булатович)… Творческая интеллигенция готова была повернуться – если не лицом, то в пол-оборота к Церкви. После того как прошумела выходом в свет книга «Столп и утверждение истины» и её автор Павел Флоренский (знакомец Андрея Белого, Сергея Соловьёва, Дмитрия Мережковского, Зинаиды Гиппиус) принял священнический сан – трудно было кого-нибудь удивить переходом интеллигента в ряды клира.