Созидательный реванш. Сборник интервью

— У меня много любимых писателей: и Бунин, и Булгаков, и Шолохов, много книг читаю по истории. Раньше, при советской власти, все значительные произведения проходили через журналы. Кроме того, тогда была все-таки достаточно ответственная критика, которая, вопреки групповым интересам, давала вполне объективные оценки. Была какая-то профессиональная честь у критика. Он понимал, что полное дерьмо ну нельзя хвалить. Сейчас критика превратилась не то что в лакея дорогого отеля, а я бы сказал, в лакея борделя. Им сказали, что этого надо двигать на «Букера» — будут двигать любого графомана. Часто за чаевые. Поэтому, чтобы помочь читателям разобраться в потоке литературы, мы сделали «Литературную газету» как бы лоцманом в море литературы. Мы пишем про наиболее значительные книги, об их авторах. У нас есть специальная «Книжная дюжина», где мы даем книги, которые обязательно надо почитать. Есть «Литпрозектор», где рассказываем про книги, которые навязывают, но на самом деле их читать не надо. У нас есть «Интертекст», где мы публикуем интервью с писателем, а потом фрагмент его произведения. В этом отношении у нас в каждом номере в той или иной форме отрецензировано не менее сорока книг. И если регулярно читать «Литературную газету», будет из чего выбирать. Я тут недавно выступал в Харькове на открытии «Книжного мира» (есть такая ярмарка). И мне в голову пришла мысль: всем известно, что хорошая книга делает человека лучше, но мы при этом забыли, что плохая книга делает его хуже. Это как некачественные продукты или паленые лекарства — их не надо вообще в себя пускать. Мы в среднем живем всего-навсего двадцать — двадцать пять тысяч дней. И по статистике, культурный средний человек прочитывает за свою жизнь где-то около тысячи книг, большинство и того меньше. Это не так много. Надо добиваться, чтобы среди этой тысячи плохих книг не было.

Беседовала Марина КРАПИВНАЯ

«Союзное государство», май 2009 г.

Одно слово — последний советский классик…

— Юрий Михайлович, как вы относитесь к тому, что вас называют последним советским классиком?

— Первым меня так назвал Сергей Владимирович Михалков. Это было, когда власти предержащие сильно критиковали мои ранние повести «ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа», «Апофегей». Он сказал: «Вы не особенно на Полякова налегайте, это последний советский классик». Тогда он говорил это, скорее всего, в шутку, Сергей Владимирович — известный баснописец. Но его слова так за мной и закрепились.

— А когда писателя можно считать классиком?

— Всерьез человека классиком можно назвать только тогда, когда его книги переиздаются и читаются лет через тридцать-пятьдесят после его смерти. Вообще книга должна пережить по крайней мере две-три смены эстетических кодов, и если она после этого продолжает волновать людей, причем не как артефакт, а как живой текст, который эмоционально захватывает, значит это классика.

— Ваши книги под это определение подходят?

— Я написал свои первые повести в начале восьмидесятых годов прошлого века. Они до сих пор переиздаются, расходятся и читаются. Так что одну смену кодов — с советского на постсоветский — я уже пережил. Еще парочку кодов осталось пережить, и можно будет называть меня классиком.

— Я читала, что вашу повесть «Сто дней до приказа», изобличавшую дедовщину в советской армии, не пропустила военная цензура. Но после посадки немецкого летчика Матиаса Руста на Красной площади главный редактор журнала «Юность» Андрей Дементьев решил ее напечатать. А когда в военной цензуре ему сказали: «Мы повесть Полякова не пропустим», он ответил: «Лучше бы вы Руста не пропустили!»

— Андрей Дмитриевич Дементьев много бился за публикацию моих повестей «Сто дней до приказа» и «ЧП районного масштаба» в «Юности» и добился своего. Они печатались и вызывали большой общественный резонанс. И, кстати, вызывают до сих пор. Литература вообще обладает удивительным влиянием на человеческую психику и на формирование личности.

— Вы это на собственных книгах испытали?