Среди красных вождей. Том 1.

Набор штата был нелёгким делом. При известии о моём назначении, ко мне устремилась масса людей, жаждущих уехать из России, желающих хоть немного вздохнуть от социалистического рая и просто хоть подкормиться. Приходилось много отказывать. Кроме того, необходимо отметить, что все мои кандидаты должны были пройти через фильтр Особого отдела ВЧК, который и не одобрил некоторых из моих кандидатов. Да и Лежава, хотя я и не особенно считался с ним, и частенько осаживал его без церемонии, тоже досаждал мне своими отводами. Некоторые из советских сановников в свою очередь старались навязать мне своих кандидатов и, отказывая им, я наживал новых врагов…

Но, наконец, всё более или менее урегулировалось. Красин смещённый «из попов в диаконы» (Из председателей в заместители председателя делегации. — Автор.

) уехал в Лондон 27 июля, пообещав мне по дороге повидаться с Гуковским и постараться урезонить его и смягчить горечь его смещения…

Мои сборы ещё не были закончены. Чичерин тормозил, сколько мог, мой отъезд, задерживая выдачу мне дипломатического паспорта, государственной доверенности, всеми надлежащими лицами, кроме него, уже подписанной, паспортов моим сотрудникам, всё наводя ещё какие-то дополнительные справки… Лежава, ещё более обнаглевший и поднявший нос со времени деградации Красина, с своей стороны старался угодить Чичерину и другим друзьям Гуковского и тоже по мере сил и возможности делал всё, чтобы «подсыпать перчику» в моё существование… Тем не менее, я назначил свой отъезд на 29 июля. Все мои приготовления были закончены. Комиссариат путей сообщения предоставил мне с моими служащими отдельный вагон 1-го класса (из серии вагонов бывшего «Международного О-ва спальных вагонов»). Багаж наш был уложен в вагон, и в день отъезда я зашёл проститься с Чичериным и Крестинским. Оба эти сановника приняли меня более, чем сдержанно, и оба же, точно сговорившись, усердно просили меня быть «мягким» с Гуковским, «не ставить всякое лыко в строку» (Крестинский), «понять и войти в его тяжёлое положение» (Чичерин). Чувствовалось, что Гуковский свой человек для них, друг и приятель…

Наконец, поздно вечером я выехал из Москвы. После утомительных последних дней пребывания в Москве, проведённых в спешных и хлопотных приготовлениях к пути, причём все рвали меня на части, я с радостью остался один в своём купе…

На другой день мы были в Петербурге, где я должен был остаться до утра следующего дня, так как у меня были кое-какие дела и так как, не знаю уж, почему, в Петербурге же я должен был получить из тамошнего отделения наркомпрода провизию для себя и для моего штата на дорогу. За этой провизией мне пришлось лично ехать в «Acторию», где находился заведующий складом. Моему сотруднику, назначенному мною «комендантом» вагона, он ставил разные препятствия и тот несколько раз зря ездил к нему. Мне тоже пришлось прождать этого «сановника» с четверть часа. Вышел он ко мне — это был молодой человек — полураздетый и, поздоровавшись со мной, сказал:

— Простите, товарищ, что заставил вас немного подождать… Но, — добавил он со сладкой улыбкой, — не мог раньше… пхе, скажу вам правду… Вы думаете, что я был занят? Так я вам скажу, что вовсе нет… или, если хотите, я был занят… А чем я был занят?.. Так я вам это тоже скажу, — продолжал он, взяв скверненький тон интимной конфиденции, — ко мне пришла «девочка»… Ну, знаете, это не «девочка», а прямо «цимес». Ой, какая!.. Ну, вот я и был занят с ней… «гонял любовь»…

Я прервал эти откровенные излияния и потребовал скорее выдать мне провизию… Я привёл этот разговор лишь, как картинку нравов…

Поздно вечером, закончив мои дела, я возвратился в свой вагон, лёг спать, а утром в девять часов мы выехали в Ревель…

Я рад был уединиться в своём купе. Мои сотрудники, которым я сказал, что устал и прошу меня не тревожить, не мешали мне. И я предался моим мыслям, моим воспоминаниям о недавно пережитом.

Перебирая всё испытанное мною, начиная от Берлина и кончая последним днём моего пребывания в Москве, я чувствовал, как закипает во мне желчь и горечь от сознания, что я потерпел крах, полнейший крах во всех моих планах, чаяниях, иллюзиях, с которыми я пошёл на службу советов. Я убедился, что мои или, скажу правильнее, наши с Красиным оценки людей, стоящих у власти, были не в меру оптимистичны. А ведь они-то и творили жизнь «свободных» российских граждан, они-то все вместе и каждый в отдельности, вместо идейно-государственной работы, основанной на старых, всосавшихся ещё с юных лет в нашу кровь и плоть (говорю о себе и о Красине, с которым, понятно, мы часто во время пребывания в Москве беседовали на эти печальные темы) началах служения России, русской демократии и вообще демократии, служения во имя свободы и счастья человека, не щадя себя, — вели неуклонную работу по угнетению человека.