Среди красных вождей. Том 1.

И он обратился ко мне с рядом чисто личных, глубоко интимных просьб позаботиться об семье, жене и трёх дочерях, моих больших любимицах…

Но это не относится к теме моих воспоминаний… Это глубоко личное.

Мы простились и он уехал.

Потом, когда опасность миновала, он рассказал о той малодушной растерянности, в которой он застал наших «вождей» — этих прославленных Троцкого и Зиновьева. Скажу вкратце, что Красин, имея от Ленина неограниченные полномочия, быстро и энергично занялся делом обороны, приспособляя технику, и своим спокойствием и мужеством ободрял запуганных защитников столицы.

(Так, у меня осталось в памяти, что он, в виду отсутствия танков, устроил по своему изобретению, род танков путём соединения обычных грузовиков, приспособив их к военным целям. Но я не техник, а потому ничего больше не могу сказать об этих приспособлениях. Но факт тот, что в трудную и критическую минуту на долю Красина выпало дело организации защиты Петербурга от нашествия Юденича. — Автор.

) Конечно, читая эти строки, читатель может задаться вопросом: а как лично я реагировал на всё это? Не праздновал ли я труса? Отвечу кратко. Я ни минуты не сомневался, что в случае чего, мне не миновать смерти, может быть, мучительной смерти — ведь белые жестоко расправлялись с красными. И поэтому я запасся на всякий случай цианистым калием… Он хранится у меня и до сих пор в маленькой тюбочке, закупоренной воском, как воспоминание о прошлом…

XV

Жизнь в «Метрополе», при всех вышеописанных условиях, стала для меня совершенно невыносимой. Одолевала ячейка с товарищем Зленченко во главе, одолевали все царящие там порядки, грязь и некультурность обитателей. Ячейка требовала много времени, и всегда по ночам, когда я усталый от своей обычной работы, должен был, вместо заслуженного отдыха, отдавать время и нервы «партийной» работе. К тому же, по наступлении холодов, в «Метрополе», в виду дровяного кризиса, почти не топили.

«Наркомвнешторг» — дальше я так буду называть переименованный вскоре по моём вступлении в управление им народный комиссариат торговли и промышленности — помещался в Милютином переулке, занимая громадный дом, и я перебрался туда, ночуя в моём служебном кабинете на диване, и заняв ещё одну смежную комнату для жены. Я ещё летом с громадными усилиями запасся для комиссариата дровами, и первое время мы все блаженствовали. Но вскоре, по небрежности истопника, лопнули трубы в центральном отоплении и наш комиссариат обратился в ледяной дом. Мне удалось раздобыть «буржуйку» (железную печку), которую я и поместил в своём кабинете — распространяя страшный угар, она кое-как нагревала: зимою в моём кабинете, при топившейся «буржуйке», температура поднималась до восьми градусов, кода же печка глохла, доходило до четырёх и ниже градусов. Занимался я всегда в шубе, меховой шапке и валенках… Но мне не приходилось жаловаться на это, ибо в других помещениях комиссариата, где не было никакого отопления, зимою температура падала до четырех градусов ниже нуля и чернила обращались в лёд… И в этой температуре люди должны были работать… у машинисток от стуканья по замороженным клавишам машин коченели пальцы…

Здание, занимаемое комиссариатом, представляло собою доходный дом, разделённый на ряд барских квартир. Таким образом, при каждой из них были благоустроенные кухни, где я и распорядился топить всё время плиты, чтобы сотрудники могли там погреться и приготовить себе чай (у кого он был).

Не могу не посвятить несколько слов моим сотрудникам, этим истинным страстотерпцам той эпохи. Большинство их было беспартийные, или по-советски «буржуи» — дамы, девицы, молодые и старые мужчины… Всё это были представители настоящей интеллигенции, образованные, культурные и, конечно, истинные «лишенцы», хотя в то время такого юридического термина и не существовало. Мой комиссариат был лишён всяких пайков, и люди должны были жить на одно только жалованье, покупательская способность которого с ежедневным (факт!) вздорожанием жизни соответственно падала.

Периодические увеличения жалованья всегда отставали и не соответствовали неумолимому темпу жизни. И поэтому все сотрудники жили тем, что, под страхом попасть в казематы ЧК, продавали всё, что могли, на Сухаревке… В конечном счёте люди ходили в каких-то жалких, часто имевших совершенно фантастический вид, лохмотьях и в изношенной до отказа обуви.

Трамваи почти не ходили. Редкие циркулировавшие вагоны были со всех сторон, как гроздьями, увешены прицепившимися к ним с опасностью для жизни людьми. На остановках их старались оторвать такие же, как и они, озверевшие граждане… Происходили побоища и катастрофы. Но на них никто не обращал внимания — на войне ведь, как на войне…. Помню один случай, когда на моих глазах проезжавший близко такого перегруженного вагона грузовик, как бы слизнул цеплявшихся за вагон людей, задавив на смерть и перекалечив 17 человек… И… ни на кого это не произвело никакого впечатления в эту эпоху всеобщего озверения и оголтения…