Среди красных вождей. Том 1.

И дело Розена затянулось на несколько месяцев, и кончилось осуждением, и он был сослан. Но по мере того, как дело его принимало всё более и более тяжёлый для него оборот (из Петербурга приехала и его жена, врач, для которой я выхлопотал свидание с мужем и которая усиленно настаивала на невинности мужа), Лежава, постепенно всё поднимавший голову и приобретавший всё более самоуверенный, доходившей по временам до наглости тон, всё более от него открещивался, всеми мерами стараясь отделаться и от его впавшей в несчастье жены…

Исчезла та приторность, с которой он первое время обращался ко мне, и он стал говорить со мной всё с большей и большей развязностью. Использовав тот толчок, который я дал ему, когда он и «Центросекция» находились в загоне, он стал всё увереннее и увереннее плавать в мутном море советских сфер, всюду заискивая, где это было нужно. Выяснив, что я в кремлёвских сферах не в фаворе, он ещё более усилил свою небрежность в обращении со мной.

Делал, во время пресеченные Красиным и мной попытки наговаривать нам друг на друга. И постепенно становился на ноги. Под моим и Красина влиянием сам Ленин стал менять своё отношение к кооперативным обществам (в то время начались уже мирные переговоры с Эстонией и начала намечаться новая роль, которую смогут играть кооперативы). Наконец, Лежава был призван «самим Ильичём», поручившим ему заняться делом Объединения всех кооперативных обществ в одну организацию… Я его видел вскоре после этого «отличия». Он явился ко мне ликующий. Небрежно сообщил мне о свидании и поручении «самого Ильича», часто употреблял выражение «мы с Лениным»… На мой вопрос о Розене, он тоном настоящего «Ивана Непомнящего», пожимая плечами сказал мне:

— Розена?… Ах, да, этого… Ну, это грязное дело… просто воровство… Оно меня мало интересует — ведь я знал Розена только как служащего…

И, отделавшись этим великолепным моральным пируэтом от своего старого друга, он стал рассказывать мне о своей работе по объединению кооперативов… Его старания увенчались успехом, все кооперативы объединилось под названием «Центросоюза» и, поддержанный «самим Лениным», он стал председателем его совета, в который было введено немало коммунистов…

Впрочем, и сам Лежава поторопился расстаться с «угнетёнными», и легко и просто перешёл в партию «торжествующих» и стал коммунистом.

Вскоре туда же перешёл и его друг и приятель Л.М. Хинчук… И теперь Лежава уже поднялся на высокую ступень и, забыв о моей скромной приёмной, где, как я выше упоминал, он дежурил часами, стал проводить целые дни в ожидальной комнате у Ленина… А Ленин очень это любил. И этим пользовались люди, добивавшиеся его милости. Так, например, Ганецкий (Фюрстенберг), известный своей деятельностью во время войны, как поддужный Парвуса, впав в немилость, провёл в ожидальной у Ленина несколько дней, добился своей преданностью свиданья и получил и прощение и высокое назначение (полпредом в Ригу)…

Постепенно Лежава стал персоной. Вид у него становился всё более солидный, искательство стало исчезать. Впрочем, до поры, до времени он и в отношении меня, нет-нет, да прибегал к искательному тону: ему была известна моя старинная дружба с Красиным… Таким образом, этот тип и дошёл до степеней известных. Но об этом дальше.

XIX

Выше я упомянул, что в Наркомвнешторг входили и пограничная стража и таможня и палата мер и весов. Конечно, и таможня и пограничная стража, в виду блокады, бездействовали. И ещё до меня оба эти учреждения были значительно свёрнуты: большинство личного состава было оставлено за штатом — таким образом осталось на своих местах лишь по несколько десятков лиц, самых высококвалифицированных с тем, чтобы в случае надобности можно было развернуть эти учреждения в полную меру.

Во главе таможни находился бывший мелкий служащий её Г.И. Харьков, как комиссар и начальник «Главного Таможенного Управления». Дела он абсолютно не знал, но он был стопроцентный коммунист и потому считался вполне на месте.

Это был ещё молодой человек, совсем необразованный, но крайний графоман, одолевавший меня целой тучей совершенно ненужных, многословных и просто глупых донесений, рапортов, записок… По старой, удержавшейся и в советские времена, традиции он считал своим долгом вести ведомственную войну с «Главным Управлением Пограничной Стражи», в котором по свертывании осталось всего тридцать человек наиболее ответственных офицеров.