Срединное море. История Средиземноморья

Об этой речи с похвалой отозвался король Фердинанд, который увидел в ней отличное оправдание для того, чтобы отозвать армию генерала Пепе, которую он отправил на север. (Пепе, к его чести, не подчинился приказу и повел свои 2000 солдат для участия в обороне Венеции.) С другой стороны, итальянские патриоты по всей стране восприняли новость с ужасом. Но поскольку обстоятельства изменились, дело объединения пользовалось едва ли не всеобщей поддержкой. Движение за него стало настолько широким, что остановить его было уже невозможно. Пострадала лишь репутация самого Пия. До сего дня он оставался героем. Теперь же его воспринимали как предателя. Более того, его речь показала (и не могла показать ничего другого), насколько бессилен папа повлиять на события. Его популярность испарилась за одну ночь. Теперь он оказался лицом к лицу с революцией. В течение последующих семи месяцев папа пытался держать ситуацию под контролем, но когда первый министр граф Пеллегрино Росси был зарублен у входа в здание палаццо Канчелляриа, он понял, что в Риме ему оставаться небезопасно. 24 ноября, переодевшись простым священником, он незаметно выскользнул из своего дворца на Квиринале через задние двери и бежал в Гаэту, где король Фердинанд устроил ему теплый прием.

В первый раз пьемонтская армия познала сладость успеха. Однако совсем скоро, 24 июля, Карл Альберт был наголову разгромлен под Кустоцей, в нескольких милях к юго-западу от Вероны. Он отступил к Милану, преследуемый Радецким, и 4 августа ему пришлось заключить перемирие, по условиям которого король отводил армию в пределы своих владений. Два дня спустя сдался Милан, и старый неукротимый фельдмаршал со своими солдатами возвратился в город.

Первая фаза войны закончилась, и Австрия добилась явного успеха. Она возвратила себе контроль не только над Венецией-Ломбардией. Неаполь заключил сепаратный мир; Рим капитулировал; Франция в лице ее министра иностранных дел поэта Альфонса Ламартина опубликовала манифест республиканского содержания, полного громких слов, но не поддержала итальянцев открытыми действиями или материальной помощью. Менее чем через пять месяцев после объявления Венеции республикой силы контрреволюции с триумфом шествовали по Италии.

Венеция без сожаления распростилась с пьемонтцами, но теперь оказалась одна. Ее единственной надеждой оставался Манин, который снял с себя форму рядового и 13 августа получил от ассамблеи предложение принять диктаторские полномочия. Он отклонил его на том основании, что совершенно не знал военного дела, но в конце концов его удалось уговорить принять руководство в составе триумвирата. Репутация Манина была такова, что оба его коллеги позволили оттеснить их на второй план: фактически он оказался диктатором — разве что не носил это имя. Под его единоличной властью Венецианской республике предстояло сражаться всю следующую зиму. Венецианцы держались храбро, но отчаяние их росло.

Для всех итальянских государств quarantotto был очень важным годом. В стратегическом отношении ситуация изменилась мало. Австрия сохранила контроль над большинством своих территорий на Апеннинском полуострове. Однако в политическом плане произошли серьезные изменения — иным стало настроение народа. Когда год начинался, большинство патриотически настроенных итальянцев думали об избавлении от австрийской оккупации; когда же заканчивался, главной целью — повсюду, за исключением разве что Венеции, — считалось уже объединение Италии. Перемены носились в воздухе. По крайней мере казалось, что итальянцы в одном шаге от осуществления своей давней мечты. Началась эпоха Рисорджименто.

Глава XXVIII

РИСОРДЖИМЕНТО

«Италия, — заявил как-то Меттерних, — это понятие географическое». То, что он говорил, соответствовало истине. Никогда в своей истории Апеннинский полуостров не населяла одна нация; даже в эпоху Римской империи он был лишь частью — и, как правило, меньшей — Римского государства. Однако со времен раннего Средневековья — и, вероятно, даже раньше — представление об итальянской государственности существовало в умах как труднодостижимый идеал: Данте и Петрарка мечтали о ней, как и позднее Макиавелли. В географическом и языковом отношениях это, очевидно, имело смысл; но страна сама столь сильно разрывала себя на части, жестокие средневековые ссоры и соперничество между различными городами, гвельфами и гибеллинами, императором и папой были столь ожесточенными, что прошла уже большая часть девятнадцатого века, прежде чем единство Италии стало хотя бы возможно.

Но затем пришел quarantotto и все переменилось. Далекая мечта неожиданно стала вполне достижимой целью. Граф Камилло Кавур не имел особых резонов называть свою газету «Иль Рисорджименто» [352]— ведь невозможно ставить вопрос о восстановлении того, чего никогда не существовало, — но это слово обладало невыразимым обаянием и вскоре было у всех на устах. Теперь речь шла о том, кто возьмет на себя руководство.