Стадный инстинкт в мирное время и на войне

В последнее время свобода передвижения и развитие ресурсов, предоставленных обучением, в громадной степени расширили общий объем взаимоотношений. Наряду с этим альтруизм все больше признается высшим моральным законом. Наметилась тенденция воспринимать эгоизм как критерий греха, а заботу о других – как критерий добродетели, и это затрагивает даже тех, кто по долгу профессии должен утверждать, что добро и зло нужно определять только в терминах произвольного, не заданного природой кодекса.

За бесчисленные века существования человека как социального животного природа намекала ему все прозрачнее, что альтруизм должен стать высшим положением его морального кодекса. Ее шепот никогда не привлекал серьезного внимания у обычных людей и даже у их пастырей и учителей. Послание доходило только до обостренных чувств моральных гениев, а истолкованное людям, встречалось с осуждением и насмешками, с преследованием и мучениями. Как очень часто происходило в человеческом обществе, одно проявление стадного инстинкта противостояло другому.

Поскольку взаимодействие всегда расширяет поле действия альтруизма, наступает момент, когда индивид способен на некоторое сочувствие, хоть и слабое, существам за пределами биологической единицы, в пределах которой работает примитивная функция альтруизма. Возможно, это расширение присуще только человеку. У таких существ, как пчелы, жестко ограниченные умственные способности индивида и тесно организованное общество объединяются, чтобы границы улья точно соответствовали крайнему пределу области, в которой действует альтруизм. Пчела, способная на сочувствие и понимание по отношению к собратьям из своего улья, черства и лишена понимания по отношению к любому существу извне. А вот человек, гораздо более способный к усвоению опыта, не смог сохранить сопереживание строго внутри единицы; да и ее границы имеют некую неопределенность, не свойственную низшим стадным животным.

Отсюда возникает чувство международной справедливости, смутное ощущение ответственности за дела всего человечества и как естественное последствие идеи и импульсы, которые мы называем «пацифизм».

Одним из наиболее естественных и очевидных последствий войны является ужесточение границ социальной единицы и ослабление смутных чувств международной симпатии, которые характерны для мира и широких взаимосвязей. Именно поэтому в настоящее время пацифизм и интернационализм считаются совершенно позорным мыльным пузырем чудаковатых болтунов, лопнувшим от первого прикосновения меча; эти измышления, как говорят нам наши политические мыслители, всего лишь плод миазмов сентиментального заблуждения, выросшего в расслабляющей атмосфере мира. Возможно, с начала войны нет более общего утверждения в устах тех, кто взялся толковать нам смысл событий, чем то, что пацифизм наконец лопнул и показал, что всегда был бессмыслицей и что война есть и всегда будет неизбежной необходимостью в делах человечества, поскольку человек – боевое животное, а отмена войны невозможна; а ежели она, к несчастью, окажется возможной, то приведет к вырождению и катастрофе.

Биологические соображения заставляют предположить, что в этих обобщениях содержится большой элемент неточности. Доктрина пацифизма – совершенно естественная идея, в конечном счете неизбежная для животного, обладающего сильным аппетитом к опыту и неистребимым наследием социального инстинкта. Как все моральные образования, созданные случайно, в одностороннем порядке, навязанном моральным первопроходцам отсутствием координации сил человеческого общества, пацифизм несет черты капризности, сентиментальности и непонимания реальности. Это нормально и никоим образом не влияет на содержащуюся в нем истину. Именно чудаки первыми протестовали против законных и религиозных пыток; именно они освободили рабов. Цель пацифизма, вероятно, будет достигнута, если природа человека не претерпит радикальных изменений. То, что достижение этой цели предсказывают люди, более непрактичные, чем обычные пророки, и обладающие явно меньшим рвением, чем мученики, вряд ли относится к делу.