Стадный инстинкт в мирное время и на войне

Психологическое значение громадной активности слухов во время нынешней войны вполне понятно. То, что слухи живучи и легко распространяются, является свидетельством чувствительности к мнению стада, характерной для социального инстинкта. Ничто так не показывает тяжесть угрозы стаду, как активность слухов. Сильный стимул для стадного инстинкта вызывает характерную реакцию у индивида, максимальную чувствительность к собратьям: к их присутствию или отсутствию, тревоге или мужеству, и в не меньшей степени – к их мнению. При таком состоянии ума распространение и живучесть слухов становятся неизбежными и будут меняться в зависимости от серьезности внешней опасности. В фактический генезис конкретных слухов и в значение их тенденции принимать стереотипные формы здесь мы вдаваться не будем.

Способность слухов подавлять рациональный скептицизм безошибочно показывает важность инстинктивных процессов, лежащих в основе. Это также одно из многих свидетельств того, что однородность внутри стада – глубоко укоренившаяся необходимость для стадных животных и обеспечивается характеристиками стадного разума.

Установление однородности в стаде – основа морального духа. Из однородности проистекают моральная сила, энтузиазм, мужество, выносливость, предприимчивость и все добродетели воина. Душевный покой, счастье и энергия солдата строятся на том, что он ощущает себя частью целого, надежно сплоченного ради одной цели. Поэтому импульс к единству, который был столь явным и всеобщим в начале войны, был истинным и здравым инстинктивным движением. Возникла готовность пожертвовать всеми социальными различиями и местными предрассудками, если это поможет высвободить неисчерпаемые запасы моральной силы природы для защиты стада. Вполне естественно, что значение этого импульса было понято неправильно, и огромная часть его благотворной магии была потрачена впустую из-за благих намерений, которые человек так охотно призывает на замену знаниям. Даже функциональную ценность единства по большей части игнорировали и игнорируют. Нам без устали повторяют, что: главное возражение против разобщения в том, что оно воодушевляет врага. Согласно этой точке зрения, видимое разобщение так же серьезно, как и реальное; хотя совершенно очевидно, что все, что заставляет противника недооценивать нашу силу, как вера в то, что мы разобщены, приносит нам больше пользы, чем гипотетического вреда, якобы укрепляя моральный дух врага. Боевой дух нации, находящейся в состоянии войны, исходит изнутри нее самой, а фарисейство и тщеславие, возникающие при созерцании чужих несчастий, не имеют никакой моральной ценности. Современные гражданские в целом слишком закрыты, чтобы пережить тяжелую трагедию войны с тем высоким, сосредоточенным хладнокровием, которого она требует. Они склонны больше думать о том, как выглядят перед миром, тратить энергию на лишние объяснения, на растерянные и многоречивые попытки подружиться с посторонними, на попытки сбить с толку врага, считая, что могут серьезно повлиять на него жестами и гримасами. На самом деле следует признать: если бы такие маневры удавалось проводить с обдуманным и целенаправленным легкомыслием, на которое решились бы немногие, в этой конкретной войне можно было бы получить определенное удовлетворение от добросовестного, возможно, тяжелого и требующего серьезной подготовки «исследования нашей психологии» на материалах совершенно фантастического рода. Однако наши толкователи мира далеки от такого замысла, и, пока они не избавятся от серьезности и истеричности изложения, им лучше вообще помолчать.

Психологу ясно, что серьезность разобщения заключается в разочаровании собой, которое оно влечет. В этом его единственное и огромное значение. Каждая нотка разобщенности – это неисчислимая потеря силы духа; каждое свидетельство единения – это столь же неисчислимое обретение моральной силы. Обе половины этого утверждения заслуживают внимания, но вторая часть гораздо важнее. Если бы разобщение оказывало более сильное влияние, достаточно было бы насильственного контроля над мнением и выражением для подъема национального боевого духа. Однако из этого не вышло бы ничего хорошего, и мы должны надеяться только на добровольное единство как источник развития морального духа.

Именно эту цель мы смутно увидели перед собой, когда в первые недели войны почувствовали порывы дружелюбия, терпимости и доброй воли по отношению к нашим согражданам и готовность пожертвовать привилегиями, которыми нас наделила социальная система, чтобы наслаждаться властью, которую дает совершенная однородность населения.

Совсем небольшое сознательное действие властей в то время, очень маленькая реальная жертва привилегиями в нужный психологический момент, серия небольших, тщательно отобранных уступок, которые нисколько не подорвут устои, крохотное послабление громадной бесчеловечности социальной машины дали бы необходимую перестройку, из которой выросло бы истинное национальное единство.