Сталин и его подручные

Раз ночью оборотень удралОт жены и детей и пришел

К могиле деревенского учителяИ попросил его: «Пожалуйста, посклоняйте меня!»Педагог вылез наверх

И встал на гроб из меди и свинцаИ поговорил с оборотнем, который

Набожно скрестил лапы перед мертвецом.Христиан Моргенштерн[12]

Кажется странным, что в 1929 г. Сталин поручил литератору Менжинскому раздавить крестьянство, а провинциальному невеже Генриху Ягоде – подстегнуть интеллигенцию. Но у Сталина была своя логика: у палача и обреченных не должно быть общих интересов, тем меньше симпатий. На самом деле у Ягоды были связи с литературным миром: шурин, Леопольд Авербах, был самым суровым пролетарским критиком; а с самым авторитетным русским писателем-радикалом Максимом Горьким Ягоду связывали почти родственные узы. В 1928 г. он сделал большой шаг вперед, выполнив сталинское задание – уговорить Горького вернуться в СССР с острова Капри, где тот жил уже шесть лет, будто бы поправляя здоровье (17).

Уговорить Горького было легко, так как он сам тосковал по родине и по увядающей славе – в СССР его до сих пор читали, а на Западе интерес к его творчеству уже угасал. Те эпопеи, которые он теперь сочинял о разлагающихся купеческих семьях, наводили только скуку на современного читателя: даже Сталин с трудом дочитал до конца «Дело Артамоновых» (18). Тоска по родине и угроза нищеты волновали Горького, а ОГПУ и Сталина раздражало его пребывание на острове, куда он привлекал всякого рода нежелательных диссидентов. Сталин всегда находил, что на Горького полагаться нельзя: уже в 1917 г. между ними произошло столкновение, и Сталин отмахнулся от протестов Горького («гуси, гогочущие в интеллектуальных болотах»). Однако Сталин нуждался в мудреце, который будет обосновывать его действия, и в скальде, который воспоет его гений. Самых остроумных советских панегиристов, Каменева и Бухарина, Сталин уже заставил молчать, а плохие стихи Демьяна Бедного или скучные пьесы пролетарских писателей были слишком низкопробной лестью. Горький уже воскурил фимиам Ленину и Троцкому и мог бы сделать то же и для Сталина, который отвергал теперь других кандидатов в собственные биографы или агиографы (19). Не без основания Сталин еще рассчитывал, что вслед за Горьким в Москву, как в Мекку, потянутся целые стада левых интеллигентов из Британии, Америки, Франции и Германии.

Сталину, наверное, давно надоело разговаривать о смысле жизни с Ворошиловым, Кагановичем и Молотовым (которых Горький в своем кругу называл сволочами). Образованных собеседников, кроме Кирова, у Сталина не осталось после того, как он поссорился с Демьяном Бедным, не успевшим приспособиться к перемене в сталинских вкусах и написавшим антирусскую сатиру «Слезай с печи». Горький стал необходим Сталину, который начал высказывать в письмах к нему свои суждения о прочитанных пьесах. Их переписка иногда напоминает обмен мнениями между издательским рецензентом и редактором или доклады министра президенту. 24 октября 1930 г. Сталин писал, например: «Дела у нас идут неплохо. Телегу двигаем; конечно, со скрипом, но двигаем вперед. В этом все дело».

И Ягода, и Сталин манили Горького сюжетами для пьес – эксклюзивным тайным материалом о «вредителях» из протоколов ОГПУ, допрашивавшего экономиста Кондратьева и бывших меньшевиков. Горький был в восторге от наказаний, вынесенных обвиняемым, но обещанной пьесы не писал. Горький не оставался в долгу и потешал Сталина разными новинками: Мура Будберг, его тогдашняя любовница, рассказала-де, что самой популярной книгой в Лондоне является трактат о советском пятилетием плане; Бертран Рассел будто бы объявил, что только в СССР ученым разрешают делать опыты над живыми людьми. Горький уговаривал Сталина издать книгу о том, как в СССР пишут и издают законы.

В декабре 1931 г. Горький показал, до какой степени он любил вождя: