Сталин и его подручные

Сталин очень мягко приступил к приручению Горького; вначале от писателя скрывали такие неприятности, как смертные приговоры, вынесенные шахтинцам. Ягода поселил Горького на даче, принадлежавшей Савве Морозову, который в 1900-х гг. финансировал одновременно МХАТ и большевиков. Когда Горький вернулся на Капри, эмигранты подвергли его остракизму за то, что он пожимал Сталину руку. Вначале он старался пользоваться своим двусмысленным положением: с Капри он писал Ягоде, заступаясь за арестованного орнитолога на Урале, за пожилого украинского переводчика и за сибирского эсперантиста. Ягода оказался гораздо более отзывчивым на хлопоты Горького, чем Дзержинский. Когда в мае 1929 г. Горький вернулся в Москву, у Ягоды были более личные причины угождать Горькому: он был по уши влюблен в его сноху Тимошу. (Именно в том году родился Гарик, единственный ребенок Генриха и Иды.)

Под надзором майора ОГПУ из Нижнего Ягода устроил Горькому поездку на Соловецкие острова в лагеря особого назначения. Горький охотно надел шоры и видел только то, что ему показывали. На Соловецких островах он встречался со знаменитыми учеными, умиравшими в лагере, но все, что Горький и Тимоша высказали Ягоде по возвращении, – это восторг по поводу чистых простыней, хорошего питания, ежедневных газет и морального оздоровления заключенных. Благодарность Горького придала Ягоде смелости, и он ответил:

«…Меня пограничники просили послать Вам на отзыв сборник стихотворений. Это их творчество, есть очень неплохие стихи. Если найдете возможным, удовлетворите их просьбу к Вам, которую они пишут в письме. Я лично тоже присоединяю свой голос к ним. Вот все мое условие. А так очень хотел бы Вас повидать. Конечно трудно это. Вы, как будто, мне так кажется, забыли своего “интимного друга”. […]

Тимоша тоже меня огорчает, – совсем-совсем забыла!» (23)

Горький охотно признавался в том, что он двурушник и хитрец; он всегда подыгрывал своим покровителям, будь то богатые купцы или вожди ОГПУ. Он когда-то признался Антону Чехову, что он «нелеп», словно «локомотив без рельсов». И все-таки предисловие к сборнику стихотворений пограничников он отказался написать.

Горький без обиняков сказал Ягоде, что пограничники – графоманы, над которыми критики будут смеяться. О лагерях на Соловецких островах он тоже не будет писать, так как ОГПУ отобрало у него записные книжки, хотя к 1932 г. он уже писал «о небывалом, фантастично удачном опыте перевоспитания общественно опасных людей в условиях свободного общественно полезного труда».

Сталин очень ценил положительное отношение Горького к лагерям и решил, что Горький сгодится в наркомы литературы. Анатолий Луначарский, бывший поэт-символист, относительно либеральный большевик, человек не без принципов, умирал. Над литературным миром сгущались тучи: шурин Ягоды Авербах наводил страх на писателей, нападая в журналах и в письмах к Сталину на любое произведение, не посвященное интересам пролетариата. Авербах был уверен в своей неприкосновенности: не только шурин Ягоды, но и племянник Якова Свердлова, он был женат на Вере Бонч-Бруевич, дочери старого друга Ленина. Авербах не сомневался, что ОГПУ и партия безоговорочно поддерживают его. Но его Ассоциация пролетарских писателей душила творческие порывы, и пролетарии не писали ни пьес, которые Сталин мог бы смотреть с удовольствием, ни романов, которые убедительно изображали бы революционных героев. У литераторов и так было много врагов: кавалерийский командарм Семен Буденный требовал, чтобы Бабель был расстрелян за «Конармию»; Пильняк взбесил Сталина своими намеками в «Повести непогашенной луны» на то, что вождь – убийца; Зощенко раздражал своими карикатурами на Сталина в рассказах, которые тем не менее Сталину нравились, и он иногда читал их вещ «своей дочери. Среди литераторов возникла надежда, что возврат Горького покончит с властью Авербаха над писателями.