Сталин и его подручные

«Оказывается, для того, чтобы поймать одного сопляка, НКВД мобилизовал 900 командиров пограничной школы, всех сотрудников НКВД, членов партии, комсомольцев, колхозников и создал кольцо, должно быть, из нескольких тысяч человек радиусом в 100 километров. Спрашивается, кому нужна чека и для чего она вообще существует, если она вынуждена каждый раз и при всяком пустяковом случае прибегать к помощи комсомола, колхозников и вообще всего населения? Далее, понимает ли НКВД, какой неблагоприятный для правительства шум создают подобные мобилизации? […]

Я думаю, что чекистская часть НКВД болеет серьезной болезнью. Пора заняться нам ее лечением» (49).

Ягода получил от пойманного Гая письмо раскаяния:

«Ничто мне не жаль, ни семью, ни малолетнюю дочь, ни инвалида – престарелого отца, мне жаль до жгучей боли имя старого боевого командира Красной армии “Гая”…

Тов. Ягода, мне очень больно об этом говорить. […]

Умоляю еще раз партию простить меня и дать возможность своей кровью искупить вину. В камере темно, да и слезы мешают писать» (50).

С вовсе не типичной для него жалостью к заключенному Ягода приказал кремлевским врачам обследовать Гая, у которого оказалось воспаление легких. 7 ноября 1935 г. Сталина уведомил Агранов (не Ягода), что Гай умер. На самом деле он был жив, и Сталин, несомненно, узнал, что Ягода его обманул, ибо Гая расстреляли через два года.

Сталин, как обычно, делал вид, что прощает неудачи Ягоды, повысив его рангом. В то же время Сталин передавал важные поручения в другие руки. Люди Ягоды вызывали Зиновьева и Каменева из тюрьмы на дополнительные допросы, но Сталин, Каганович и Ежов пересматривали все материалы, редактировали признания и диктовали вопросы, которые нужно задавать. Предстоящий показательный суд был подготовлен Сталиным куда более тщательно, чем процессы шахтинцев или вредителей, которые они с Менжинским сочиняли в начале 1930-х годов.

Ничто не отклоняло Сталина от его намерения физически «добить» тех, кого он политически уже стер в пыль. Каменев, получив десять вместо пяти лет тюрьмы, стоически терпел и уговаривал следователей только не убивать и его семью. Зиновьев из своей камеры осыпал политбюро мольбами и жалобами. Он умолял Сталина издать воспоминания, которые он писал в тюрьме, и помочь его «академически одаренному» сыну-марксисту. От заносчивого Гриши ничего не осталось:

«В моей душе горит одно желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это… Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, взгляните ж в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Вам больше, что я Ваш душой и телом, что я понял все, что я готов сделать все, чтобы заслужить прощение, снисхождение?» (51)