Сталин. По ту сторону добра и зла

Говоря о нынешней недооценке Троцким союза рабочих с крестьянством, Сталин в очередной раз задавался вопросом: «А как быть, если международной революции суждено прийти с опозданием?» И сам же отвечал, что ничего обнадеживающего Троцкий предложить не мог и не оставлял революции никаких перспектив, кроме возможности вести растительное существование среди собственных противоречий и загнивать в ожидании мировой революции. И именно поэтому Лев Давидович и твердил все последнее время о «перерождении партии» и пророчил гибель! Ну а коль так, то теория «перманентной революции» являлась... учением «перманентной» безнадежности.

«Неверие в силы и способности нашей революции, — как бы подводил итог Сталин, — неверие в силы и способности российского пролетариата — такова подпочва теории «перманентной революции». Что, надо заметить, было не совсем так. В то время Троцкий уже не являлся проповедником «перманентной революции» и даже не отрицал возможность продвижения к социализму в России. Потому и слышал «великолепную историческую музыку растущего социализма» в контрольных цифрах Госплана.

Тем не менее Сталин был прав в главном: Троцкий по-прежнему не верил в способности России самостоятельно построить социалистическое общество. И лучше всех свое неверие он объяснил сам. «Самой крупной ошибкой Сталина, — заявил Лев Давидович, — является его теория о возможности строительства социализма в одной стране».

Поворот, или вернее, возвращение к интересам «отдельно взятой стране», означал многое, и в первую очередь возращение к ее культуре и истории, что Сталин и продемонстрировал в своем выступлении уже на похоронах Ленина, когда использовал образы из знаменитого стихотворения великого русского поэта Федора Тютчева «Море и утес». По тем временам это выглядело весьма странным, поскольку все сделанное Россией до Октября объявлялось никому не нужным хламом, выброшенным революцией на свалку истории.

Конечно, это было не случайно. Со своим русским и пока еще тайным патриотизмом Сталин никогда не охаивал, подобно Троцкому и Бухарину, ни русскую историю, ни тем более русскую культуру, которую считал величайшей культурой в мире...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

За неделю до открытия XIII съезда партии Крупская передала в ЦК бомбу «замедленного действия» — конверты с последними работами Ленина. Мех-лис вручил их Сталину. Тот прочитал их и, привычно обругав вдову последними словами, отправился на совещание с Каменевым и Зиновьевым.

Волновался ли он? Наверное, волновался. Выступления новоявленного теоретика не понравились записным партийным мыслителям, как не нравилось им и намерение Сталина строить социализм в одной стране. И при даже не очень большом желании они без особого труда могли бы поставить специалиста по «национальному вопросу» на его законное место. К счастью для Сталина, такого желания у них не было. «Предатели революции» по-прежнему держали его за рабочую лошадку и решили спустить дело на тормозах, потому что по-прежнему опасались Троцкого и очень надеялись на сталинский партийный аппарат. Помимо всего прочего, исполнив посмертную волю вождя, им пришлось бы пойти еще дальше и выдвинуть на первые роли «самого способного среди членов нынешнего ЦК», то есть все того же Троцкого, которого они ненавидели всей душой!

Да, за полтора года со времени написания ленинского Завещания в Москве-реке утекло много воды, и чуть ли не все выводы вождя потеряли свою актуальность. Не было никакого раскола в партии, а «самый способный человек среди нынешнего ЦК» — Троцкий — основательно подмочил свою репутацию. И все же последнее слово было за «старшими товарищами». И они сказали его, оставив все как есть. Ну а чтобы все же хоть как-то почтить усопшего вождя, было решено зачитать послание Ильича не на съезде, как того хотел сам Ленин, а на предсъездовском пленуме ЦК.

Когда Каменев прочитал на пленуме ЦК ленинское письмо, в зале воцарилась недоуменная тишина, поскольку было не очень понятно, о какой концентрации власти идет речь. Упоминание же о грубости могло вызвать у сидевших в зале разве усмешку, поскольку многие слышали самого вождя. И не случайно один из делегатов громко воскликнул: «Эка невидаль!»

Правда, один из близких к Сталину сотрудников его секретариата описывал эту сцену несколько иначе. И после того как Каменев зачитал ленинское письмо, по его словам, какая-то мучительная неловкость парализовала собрание. «Сталин, — вспоминал он, — сидевший в президиуме, чувствовал себя приниженным и жалким. Несмотря на самообладание и деланное спокойствие, по лицу Сталина было видно, что решалась его судьба».

Может все и было так, но верится в такую интерпретацию с трудом. Вряд ли хорошо понимавшие ситуацию Зиновьев и Каменев пустили бы столь серьезный вопрос на самотек и, конечно же, все решили заранее. Как это всегда и делается в подобных случаях. И Сталин наверняка знал, чем кончится весь этот спектакль. А он так и закончился. Ничем.