Сталин. Разгадка Сфинкса

В делах внутрипартийных расстановку противоборствующих сил вполне определенно обозначалась как уклон в ту или иную сторону от «генеральной линии». А в такой непартийной и «несравненно более широкой области, как художественная литература, театр и пр.», что совершенно справедливо было подмечено Сталиным в ответе В.Н. Билль-Белоцерковскому, как представляется, весьма затруднительно было ориентироваться некоторым политиканствующим деятелям. В том же письме, написанном 2 февраля 1929 года, вождь явственно осудил нетерпимость чрезмерных попыток любой ценой задавить неординарных представителей культуры. Заявив, что нет никакой необходимости «преследовать и травить» их, вплоть до исхода за границу.

Примерно в том же духе Сталин высказывался спустя десять дней при встрече с украинскими писателями, прибывшими в Белокаменную. Она проходила в напряженной обстановке, с выкриками с мест и прочими малоуважительными жестами. Накал страстей заметно возрос, когда украинские литераторы потребовали объяснить, почему вредоносная, на их взгляд, пьеса Михаила Булгакова «Дни Турбиных» не снимается со сцен Москвы. Генсек с немалым трудом отбивается от литературных экстремистов крутого рапповского помола на малороссийских жерновах. При этом он практически выходит из равновесия заверением, что два писателя-небольшевика (Всеволод Иванов и Борис Лавренев) своими произведениями «принесли гораздо больше пользы, чем 10 — 20 или 100 коммунистов-писателей, которые пичкают читателей, ни черта не выходит: не умеют писать, нехудожественно». Данное высказывание характеризует Сталина лучше многих томов изысканий. Во главу угла в любом деле он ставил всегда впереди компетентность и умение, а не принадлежность к партии или какому-либо клану.

В письме Безыменскому А.И. вождь писал, что не считает себя знатоком литературы и, тем более, критиком и может свободно высказывать лишь свои личные мнения.

А адресуя Билль-Белоцерковскому свои личные соображения по некоторым вопросам театральной жизни, генсек отнюдь не собирался выдавать их за изложение его политики в искусстве, как ошибочно предположил Луначарский А.В. Именно по этой причине он предусмотрительно отказал наркому просвещения в публикации.

Сталин мыслил и оперировал категориями, недоступными многим даже своим ближайшим сотрудникам, но он не претендовал на первенство во всех отраслях знаний, хотя оказывал большое влияние в любой из них.

Между тем существует стойкий стереотип, заключающийся в том, что кавказец якобы буквально навязывал свой образ мышления всем и вся, а также как будто оказал пагубное воздействие на многие творческие личности. Особую предвзятость выказывают ярые «поклонники» того или иного «таланта». Они ошибаются, полагая, что Сталин чуть ли не лично преследовал Б.А. Пильняка (Вогау), О.Э. Мандельштама, В.Э. Мейерхольда; не оказал действенной помощи таким гордым и независимым художникам как Михаил Булгаков и Борис Пастернак и так далее, и тому подобное.

Их заблуждение заключается в том, что в качестве главы страны, вождь озабочен был первостепенно огромными проблемами своей колоссальной державы и всего населения в целом, а не отдельных индивидов, пусть даже вельми талантливых. В этом состоит сущность своеобразного утилитаризма Сталина, то есть стремления оценивать любую личность, тем более творческую, с точки зрения его полезности государству, не доведенную, впрочем, до абсурда и крайностей.

Ему были свойственны терпимость и благожелательность к завихрениям того или иного художника, но они имели свои пределы. Несмотря на мерзость, допущенную Пильняком в «Повести непогашенной луны», где он прозрачно возложил ответственность за смерть Фрунзе на Сталина, писателя продолжали печатать и даже выпускать за рубеж. Вождь лично санкционирует последнее, подчеркивая тем самым, что не затаил зла на Пильняка и продолжает оказывать доверие, которое он не оправдал. Мандельштама однажды, надо полагать, постигло вдохновение, и он декламировал на разного рода тусовках, с различными вариациями (предусмотрительно без рукописного текста), нижеследующие довольно гнусные вирши: