Сталинградский рубеж

Персонал штабного медпункта (в системе фронтовой медицины это «звено» почти тыловое) — младший лейтенант медицинской службы М. И. Жевлакова и ее помощник старшина П. Т. Силантьев выносили раненых из-под минометного обстрела, оказывали первую помощь штабистам, которых удавалось извлекать из завалов. Немолодой старшина Виктор Васильевич Решетняк, делопроизводитель строевой части АХО, едва ли не каждую ночь переправлялся через Волгу с документами для штаба фронта. Самоотверженно работали наши телефонистки и телеграфистки Зоя Колесова, Нина Голубь, Валентина Волошина, Марина Вострикова, Александра Огирева, повар Мария Даниловна Пасечник, официантка столовой Военного совета красноармеец Мария Мустафинова. И многие-многие другие.

А заботливый Леонтий Ипатович Носков (в октябре он стал моим заместителем по политической части и получил звание майора, но я еще не отвык называть его комиссаром штаба) не обходил своим подлинно отеческим вниманием ни одну из наших служб. И что бы ни творилось вокруг, не забывал выяснить, все ли на командном пункте накормлены и нельзя ли дать кому-то немного отдохнуть.

Такие дни, какие все мы пережили в середине октября, теснейше сближают людей, связанных общим делом и общей судьбой. Так вышло и у нас с Василием Ивановичем Чуйковым, с Кузьмой Акимовичем Гуровым. Если мы и до того были хорошими боевыми товарищами, успевшими и узнать друг друга, и сработаться, то, пожалуй, именно с тех переломных октябрьских дней стали друзьями навек.

Чуйков мог быть и резок, и вспыльчив, но друг ведь не тот, с кем всегда спокойно. С нашей первой встречи на Мамаевом кургане я считал, что мне посчастливилось быть в Сталинграде начальником штаба у такого командарма чуждого шаблонов (в той обстановке приверженность к ним могла бы погубить все), до дерзости смелого в принятии решений, обладавшего поистине железной волей. А непоколебимо принципиальный, страстный и в то же время глубоко сердечный Гуров олицетворял партийную совесть нашей армии. То, что эти два человека постоянно находились рядом со мною, значило для меня очень много.

Когда армия отбивала «генеральный штурм», было не до официальных, по всей форме, заседаний Военного совета. По существу же он собирался, пусть без протоколов, по многу раз в сутки — то у командарма, то у Гурова, то у меня. Была необходимость быстро реагировать на всякое изменение обстановки, и мы испытывали потребность немедленно делиться друг с другом возникавшими соображениями и тем самым проверять их. Вместе нам было легче. Сообща порой удавалось находить решение, выход там, где его, казалось, и вовсе нет.

Я ловил себя на том, что и тогда, когда ломал голову над картой один, мысленно разговаривал с Чуйковым и Гуровым — это получалось непроизвольно. Раз, додумавшись до чего-то путного, заговорил, сам того не замечая, вслух:

— А если вот так, товарищ командующий? Попробуем, Василий Иванович?

И тут же услышал:

— Что «вот так»? Что «попробуем»? — Оказывается, Чуйков стоял рядом.

Дело касалось усиления одного из участков обороны. Когда вопрос был решен, командарм сказал:

— Послушай, Николай Иванович, может быть, тебе перебраться на какое-то время на тот берег? Хоть думать там сможешь спокойнее. Возьмешь с собой кого найдешь нужным из операторов. А с нами — прямая связь.

Почувствовав, должно быть, что я могу не так истолковать мотивы его предложения, он нарочито грубовато добавил:

— Да я не о твоей персоне пекусь! Это для пользы дела. Чтобы надежнее управлять армией. Ты же сам понимаешь — для начальника штаба место тут стало неподходящим.

Если представить все отвлеченно, так сказать «академически», в том, что предлагал Чуйков, очевидно, был резон. Но там, в Сталинграде, сама мысль о том, что я отправлюсь за Волгу, а командарм и Гуров останутся на правом берегу, не укладывалась в сознании. И я ответил:

— Нет, товарищ командующий, пока вы здесь, никуда не уйду и я. А на крайний случай пистолет у меня всегда при себе.

Чуйков понял, что меня не убедить, и больше к этому не возвращался. Как мне известно, командарм в тот же день предлагал перейти на левый берег или на остров начальнику артиллерии генерал-майору Пожарскому, с тем чтобы управлять огнем оттуда. Николай Митрофанович категорически отказался.

Вспоминая тот разговор, я думаю и о смелости Василия Ивановича Чуйкова, и о русской широте его души. На перевод меня или Пожарского за Волгу он наверняка не имел еще согласия фронтового командования и готов был взять это на свою ответственность. И руководило им наряду с заботой о пользе дела одно от другого тут не отделить — конечно же и стремление сохранить нам жизнь.

Василий Иванович принадлежит к людям, которые выражают доброе отношение к товарищу прежде всего своими поступками, действиями, а не словами. Но когда после Сталинграда меня назначили в другую армию и пришло время прощаться, он при всем нашем штабе сказал, что расстается с братом. Одно это слово вместило все.

* * *