Сталинградский рубеж

Чем дальше, тем меньше было у нас возможности для перегруппировок, для маневра. Днем, в светлое время, как правило, вовсе исключалось не только передвижение даже небольших подразделений, но и эвакуация с переднего края раненых. Стойкость сделалась понятием абсолютным, безоговорочным: нужно было удержаться там, где стоишь, или погибнуть. К этому было уже морально подготовлено и подкрепление, прибывавшее из-за Волги, — люди знали, что идут на последний рубеж, откуда пути назад нет. А вся сталинградская атмосфера укрепляла в них такой настрой духа.

Положение можно было оценить и так, что все висит на волоске. Мне известно, однако, с какой настойчивостью добивались именно в те дни бойцы и командиры, заканчивавшие лечение после ранений в заволжских госпиталях, отправки обратно в Сталинград, и обязательно — в свою прежнюю часть. Знаю, как радовался вернувшимся ветеранам командир 308-й дивизии Леонтий Николаевич Гуртьев. И, конечно, не только потому, что люди у него были наперечет. В такое время сам факт возвращения бывалого солдата или опытного санинструктора, сумевших добраться на правый берег с какой-нибудь оказией, воодушевлял их товарищей.

С чувством глубочайшей признательности сослуживцам вспоминаю обстановку на нашем КП, в штарме.

Работали фактически на переднем крае. Охрана штаба, вводившаяся в бой еще на второй день штурма, так и сидела в окопах. За четыре дня в расположении командного пункта армии, в разбитых блиндажах и около них, погибло больше тридцати человек. Не отступала острая тревога за группу Горохова, за переправы, за то, как бы не упустить что-то существенное у себя под боком, в заводском районе. Трудно было со связью, с ряда участков донесения доставлялись только посыльными, которые могли и не дойти. Но сплоченность, самоотверженность штабного коллектива прибавляли сил каждому.

С усложнением обстановки расширялись практические задачи и возрастала ответственность наших офицеров связи. Теперь еще чаще, чем раньше, по докладу капитана пли старшего лейтенанта, побывавшего там, откуда не поступало никаких других сведений, по его оценке положения принимались важные решения. И я не помню случая, чтобы кто-то из направленцев оперативного отдела подвел командование неточными данными.

Обычно их доклады по возвращении из войск выслушивал комбриг Елисеев. Но когда обстановку в том или ином квартале требовалось уточнить особенно срочно, я предупреждал Николая Сергеевича: «Офицера связи, как только явится, — прямо ко мне!»

Так предстал предо мною в один из трудных октябрьских дней старший лейтенант Анатолий Мережко — небольшого роста, худенький, с медалью «За отвагу» на пропотевшей и пропыленной гимнастерке. Медаль он заслужил в боях у Дона, командуя пулеметной ротой курсантского полка. А в штаб армии был взят совсем недавно («Штабной подготовки почти не имеет, но общевойсковая хорошая, и человек развитый, смышленый», — отозвался тогда о нем Елисеев) и мне докладывал впервые. Не помню, на какой участок обороны, в какую дивизию он посылался. Запомнилось, однако, с какой уверенностью излагал он установленные им факты, детали обстановки. Чувствовалось, что за точность своего доклада двадцатилетний лейтенант готов отвечать головой. А чего стоило в тот день выяснить подробно положение дел на многих участках фронта, да и донести добытые сведения до КП, я знал. И как-то сразу поверилось в нового, самого молодого работника оперативного отдела, в то, что и он под стать другим, уже испытанным.

Не время было давать волю чувствам, в я не обнял, не расцеловал этого отважного парня. Просто пожал ему руку, налил немного водки из припрятанной для особых случаев бутылки, дал бутерброд из своего завтрака: «Подкрепись вот и разрешаю два часа поспать. Скоро, наверное, опять понадобишься…»

Анатолий Григорьевич Мережко стал в дальнейшем одним из лучших офицеров штаба. Менее чем через год он был уже армейским направленцем по стрелковому корпусу, а ныне — штабной работник крупного масштаба, давно уже генерал.

Говоря о штабном коллективе, я имею в виду не только тех, кто непосредственно обеспечивал управление войсками. В штабе много людей подчас незаметных, с самыми скромными обязанностями. Их работа насущно необходима, но ее не назовешь боевой в прямом смысле слова, когда штаб армии размещен «нормально» — относительно далеко от переднего края — и доступен воздействию лишь неприятельской авиации. У нас же все находилось теперь под огнем врага, в нескольких сотнях шагов от него — и штабная канцелярия, и узел связи, и кухня.