Старфайндер

Лоури не может возжечь священное пламя так рано, но он может высыпать — и высыпает — туда священные брикеты. Несколько лет назад в конце знойного лета, потакая непонятному мазохистскому капризу, он велел своим ученикам (Лоури преподает английский) написать сочинение под названием «Как мой отец проводит воскресенья». Его мазохизм ублажили с лихвой: 90% отцов носили тот же ярлык «жрец», что и он, и проводили такие же угольные ритуалы.

Косить лужайку не требовалось — он косил вчера. Но трава вокруг ствола Шведлера и на границах патио избежала вращающегося лезвия, клочковатая и неприятная для глаза. Он послушно берет в гараже ножницы для подрезки и приступает к работе.

Рядом его сосед Голодный Джек запускает свою красную газонокосилку; воскресная тишина (между прочим, неестественная) испаряется. Джек управляет косилкой так, словно это бульдозер, грузно возвышаясь на маленьком игрушечном сиденье. Один из его семерых сыновей выходит из дома, протирая глаза. Он принимается бегать за маленьким красным бульдозером.

— Пап! Можно, я покошу? Можно?

— Нет! — ревет Джек, перекрывая рев косилки. — Ступай обратно в дом и доешь овсянку!

Делая первый проход, Джек машет Лоури. Лоури машет в ответ, поднимая взгляд от подножия Шведлера. Семеро сыновей...

В отличие от Парнасского Блока, который психохирурги Четырех Сторон поместили между моим личным бессознательным и моей эндопсихической областью, последующее электрохирургическое удаление четырехсторонскими техмедами моих семявынося-щих протоков было скорее рутиной, нежели карательной мерой. Хронологические ошибки, вызванные импортом в прошлое и повторной сборкой на клеточном уровне, создают лишь незначительные помехи течению времени, ими спокойно можно пренебречь (например, задумайтесь о том, сколько КРР задействуется, чтобы поместить в камеру прошлого всего одного политзаключенного); тем не менее даже одна-единственная хроноошибка, вкравшаяся в эволюцию вида, способна создать достаточно мощную турбулентность, чтобы повернуть временной поток в иное русло. Следовательно, яснее ясного, что ни одна диктатура в здравом коллективном уме не станет рисковать тем, что заключенный ею в прошлом политический противник сделает ребенка женщине, стоящей позже его на лестнице Времени, а уж о том, что от него случайно забеременеет одна из его собственных прапрапра, и речи быть не может.

Но я бы в любом случае решительно не захотел семерых сыновей. Мне и одного не хотелось бы...

* * *

— Вик, — доносится с кухни голос Норы, — принесли воскресную газету.

Лоури заканчивает подстригать траву вокруг подножия Acer platanoides Schwelderi

, откладывает на потом «педикюр» стен патио и снова входит в дом. Налив себе вторую чашку кофе, он уходит в гостиную, где на приставном столике у мягкого кресла его ожидает «Sunday Journal». Он лежит на краю стола, стоящего рядом с его креслом. Картина 3. «Journal» весело обернут в яркие комиксы; он снимает их, усаживается и поглощает ту же пищу для ума, которую уже доставили к порогу Джека и Дика с Гарри дальше по улице.

Обновив свои данные о мздоимстве, коррупции, изнасилованиях, убийствах, драках и погоде, он переходит к литературному обзору. «Journal» посвящает ему целую страницу. Вышел новый роман Набокова, очередная трилогия Барта. В маленькой рамочке ближе к центру страницы — забавный анекдот о Марке Твене. С тех пор, как «Journal»

впервые тряхнул литературными вожжами, здесь была опубликована по крайней мере тысяча таких анекдотов в рамочках, и половина их — о том же литераторе. Лоури, прочитавший большинство из них, с отвращением бросает читать сегодняшний на половине первой фразы.

— «Твенофилия» (скромно изобретаю я термин) — обычный недуг нынешних обезьяноподобных. Как ни смешно, Клеменсом пуще всего восхищаются те, кто его не читал; для тех же, кто читал, его репутация зиждилась главным образом на том, что этот ныне почивший американский литератор отвлекся от нескончаемой кампании, которую он вел против собственного бессилия, и объявил «Гекльберри Финна» лучшей книгой Америки. Да, что Режим Сарна зарезервирует нишу для Твена/Клеменса, но она будет поистине скромной в сравнении с Набоковым и еще парочкой гигантов двадцатого века, которых в их времена закрывала эта троглодитская тень прошлого, она же будет обязана своим существованием в большей степени ностальгии, нежели сколько-нибудь подлинному литературному мастерству.

Сам существуя в этой вездесущей тени, я иногда задавался вопросом, не покарал бы меня Четырехсторонский Трибунала куда строже, если бы, вынося мне приговор, постановил вместо того, чтобы помещать между моим личным бессознательным и моей эндопсихической областью парнасский блок, позволить огню творчества, некогда сжигавшему меня, пожрать меня вот каким образом: писать с той же безумной дисциплинированностью, с какой я писал «раньше» — только для того, чтобы на моих глазах блеск отчеканенного мною золота затмевало ностальгическое сияние, исходящее от этого чрезмерно отполированного надгробия...