Старые долги

Бог ты мой, какая-то безнадежная конференция, надутые умники, разжевывающие всем известное, а тут ощущение вечности. Иннокентий Павлович не стал ничего объяснять Юрчикову. До этого надо было дойти самому, в какой-то миг понять.

У костра между тем совсем разыгрались: вздумали исполнять ритуальный индийский танец на горящих углях босиком.

— Разложенцы, маразматики, — ворчал Иннокентий Павлович, с интересом наблюдая, как решительно принялись гости разгребать жар. — Останетесь без бюллетеня, не надейтесь, это не производственная травма!

Но его не слушали; в красной полумгле уже замелькали чьи-то босые ноги, и Иннокентий Павлович заорал, вскочив:

— Невежды! Я же десять лет назад обсчитал этот танец! Девять переменных, включая социальное происхождение! Пятки должны быть толстыми!

— Ерунда! — уверенно отвечали из темноты. — Юрчиков твои расчеты проверил. Липа! И сам ты ходил в позапрошлом году. Давай, ребята, разувайся…

— Ну давайте, — согласился Иннокентий Павлович. — Только учтите: девять переменных, а сегодня десять. Дровишки с гвоздями. От старого сарая доски, — злорадно добавил он.

— С того бы и начал!

— А Юрчиков, значит, проверял? Не доверяет авторитетам? — сказал Иннокентий Павлович. — Это мы зафиксируем. Между прочим, уходит от нас Юрчиков.

Ему никто не ответил. Молчание затянулось, стало неловким, потом неодобрительным и даже осуждающим. Наконец кто-то не выдержал:

— Да, жалко Юрчика…

— Кто мог ожидать, а? — ничего не замечая, жизнерадостно воскликнул Иннокентий Павлович.

— А чего ты ожидал? — ехидно спросили сзади.

— А он ожидал, что Юрчик всю жизнь на них, бессмертных, будет спину гнуть, — еще более ехидно подсказали сбоку.

— Вы что, очумели? — рассердился Билибин.

Но тут все зашумели разом. Вспомнили, как Юрчиков предсказал в прошлом году поведение «Марты» в магнитном поле — блеск! — никто не верил, сам Иннокентий что-то мычал, а Гена точно выдал, до десятитысячных… И такого железного парня четыре года на побегушках — сходи туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что! Хреновина: прекрасно знают, куда и что! Идеи не продаются, зато покупаются! За сто двадцать рэ в месяц плюс тридцатка премиальных в год. Ему бы условия создать… А теперь что? В канцелярию, на телефоне работать? Примитивный приборчик! И еще некоторые с наивными глазками удивляются: не ожидали от Юрчикова!

— Да я-то здесь при чем? — вскипел Иннокентий Павлович. Вскочив, он провел ладонью по лицу, словно опасаясь, что останется на нем хотя бы тень прежнего беззаботного выражения. — У меня Юрчиков на побегушках? Перепились, что ли?

— Ну, это уже того! Это уже, извиняюсь, хамство!

— В давние времена нашего славного предводителя Иннокентия Мудрого, да святится имя его, — загнусавил чей-то тенорок, — спросили, что сотворить с человеком, который на дружеском застолье почнет хамить. И изрек тогда Иннокентий Мудрый: такого человека надобно взять и отнести на десять сажен, дабы не портил своими зловонными речами благоуханье дружеской беседы…

— Не трудитесь, я сознательный! — со злостью проговорил Иннокентий Павлович и шагнул в сторону.

Он слышал встревоженные голоса: «Иннокентий! Иннокентий Павлович!» — и еще голоса, упрекавшие друг друга; ему стало стыдно, он вернулся.

— Шуток не понимаете, — проворчал, пряча глаза, хотя было уже совсем темно. — Пойду пройдусь.

Институтский городок остался далеко позади, прошумел и замолк лес, потянулась дорога через поле, впереди замелькали огни совхоза — Билибин все шел, то успокаиваясь, то снова негодующе фыркая. Наконец он остыл настолько, что смог подумать здраво: чего они, собственно, пузыри пускали с этим Юрчиковым и чего он, собственно, взорвался? Конечно, ребята хамят, пора кончать с фамильярностью, не соображают… С Юрчиковым же он всегда находился в наилучших отношениях: талантливый парень — и вообще!.. Несколько раз Билибин просил его оформить данные, Соловьев не возражал. Так Гена же с радостью, за честь посчитал. И любой другой на его месте. Уходит Юрчиков. Ну и что? На самостоятельную работу. Интересную. Сам же говорил.

Словно припоминая смутный сон, Иннокентий Павлович увидел институтский коридор, долговязую фигуру Геннадия: «Возьмите меня к себе!» Ах вот что! В канцелярию уходит, к бумагам, к телефону! Он присвистнул: дела-а!

Все суета сует, каждый день решается чья-то судьба, так было, так будет, но — мимо, мимо, иначе не сумеешь заметить главное, то, что определяет судьбу не одного человека, а целых поколений. Дорога каждая минута! И бесценно, когда ты принадлежишь не себе, а будущему.