Старые долги

Первые восторги у них поостыли. Геннадий сидел, съежившись, как от холода, Иннокентий Павлович принялся насвистывать унылый мотивчик.

— И черт меня дернул! Сколько неприятностей из-за тебя… Вот что, уважаемый. Поигрались — и хватит! Завтра пойдешь к Соловьеву…

— А почему не вы?

— А потому что я тебя умнее в двадцать один раз!..

Иннокентий Павлович умолк, поскольку еще не видел Геннадия вежливо-дружелюбным, с зеркально-непроницаемым взглядом.

— А у меня к вам покорнейшая просьба, — сказал Юрчиков негромко и как бы нарочито замедленно. — Давайте, Иннокентий Павлович, забудем обо всем.

— Не понял…

— Я не возился с «Мартой», вас черт не дернул…

— У меня к тебе тоже покорнейшая просьба, — начал Иннокентий Павлович в таком тоне, что Юрчиков заранее встал, чтобы уйти, не дожидаясь просьбы. Но Иннокентий Павлович порядком утомился и не испытывал желания заниматься любимым делом — создавать легенды о себе, о своей нетерпимости, грубости, вспыльчивости и прочих грехах. Что поделаешь: у всех есть маленькие секреты; Билибину было бы скучно жить, не имея своего. И вместо того чтобы нагрубить, как собирался, — тут Гена не ошибся, — он закончил устало: — Просьба: взять карандашик, бумажку, прикинуть, что нам нужно, и с этой красиво перепечатанной бумажкой завтра явиться к Соловьеву.

Как порадовался бы Старик, услышав такую солидную, вескую речь! Иннокентий Павлович, вздыхая, вдалбливал Юрчикову истины, которые полагалось знать уже ребятам старшей группы детского сада: что их идея может считаться их идеей лишь до тех пор, пока она не родилась, а с этой минуты она принадлежит обществу; что время великих открытий с помощью двух гвоздей и катушки крепких ниток давно прошло; что впереди непочатый край работы, если даже подключить человек десять — год обеспечен, условно, конечно, с удержанием пятидесяти процентов за испорченное оборудование, которое надо еще достать и которое сожрет значительную долю институтского бюджета…

Немного отдохнув на удачном, по его мнению, образе, позаимствованном из уголовного кодекса, Билибин постепенно воодушевился и закончил свое поучение той самой мыслью, которую позднее высказал Старику и которая во многом способствовала живучести легенды об избиении Юрчикова, — мыслью о физическом истреблении людей, бросающих на дороге бесценные идеи.

Геннадия не убедила, не проняла даже эта достойная речь. Он обещал подумать, но для того лишь, чтобы вновь не обострять отношений с Иннокентием Павловичем. И только домашний анализ, проведенный бессонной ночью, показал, что выхода у него нет, к Соловьеву придется идти, хочет он того или нет. Он очень не хотел. Казалось, три года, которые он провел в институте, кричат сейчас ему каждым своим днем: не ходи!

Но многое изменилось, теперь он был человеком самостоятельным, и это внушало надежду.

Оставались еще его отношения с Василием Васильевичем. Ирина Георгиевна, едва он, отсидев ночь, вернулся из ярцевской милиции, позвонила в тревоге, а когда успокоилась, сказала со смущенным смешком: «Между прочим, Василий Васильевич, кажется, все понял… Я тебе просто в порядке информации…» Юрчиков от такой информации чуть трубку не выронил. Он и с Соловьевым в коридоре главка разговаривал демонстративно, опасаясь, как бы тот не потребовал объяснений, и в институте держался с ним отчужденно по этой причине. Однако Василий Васильевич, судя по всему, не намеревался выяснять отношения. Геннадий готов был простить ему за это все обиды; одна мысль о возможном объяснении бросала Юрчикова в испарину. Теперь, когда он не виделся с Ириной Георгиевной, ему, казалось бы, проще было встретить упреки Соловьева. Но получилось наоборот: раньше он мог, обезоруживая, ответить, хотя и не очень уверенно, но искренне: «Я люблю ее…» Сейчас Геннадий вряд ли сумел бы ответить так. Что-то случилось в тот вечер, Юрчиков вспоминал о нем с отвращением.

Даже если бы Геннадий справился с собой и не стал принимать в расчет все эти чрезвычайные обстоятельства, то и тогда многое оставалось неясным. Например, как он, покинув институт и работая совсем в ином месте, сможет продолжать свои исследования? Но как раз за ответом на этот вопрос и посылал его Иннокентий Павлович к бывшему наставнику… Надо было идти!

Утром по дороге в институт Геннадий проигрывал в воображении различные варианты своего разговора с Соловьевым; еще не став человеком интеллигентным в полном смысле слова, Юрчиков уже приобрел эту дурную привычку, тем более дурную, что разговор всегда происходил по варианту непредусмотренному. В сильной своей сосредоточенности Юрчиков порой даже бормотал: «Если он так, то я так, а если он так, тогда я…» Прохожие смотрели на него с уважением, а придя на работу, рассказывали сослуживцам, что повстречали на улице молодого гроссмейстера, судя по всему занятого подготовкой к ответственному матчу. Ход мыслей у гроссмейстеров, как известно, иной, но об этом известно далеко не всем.