Статьи и воспоминания

Еще до моего поступления в Московскую консерваторию, когда я лишь мечтал стать студентом этого замечательного учебного заведения и часто, проходя мимо, с благоговением смотрел на окна консерваторских классов, — еще в то далекое время мне было известно имя Георгия Эдуардовича Конюса. Его сочинения я встречал тогда чаще всего в программах студенческих концертов, кроме того, музыкальная молодежь хорошо знала и Конюса-теоретика, крупнейшего педагога, главу композиторского факультета консерватории. Говорили о нем разное: одни упирали на «свирепость» Георгия Эдуардовича, ведь недаром его называли «грозой факультета», другие рассказывали о его доброте и снисходительности, о подлинно отеческом отношении к студентам. Ну, а кроме всего прочего, друг другу передавали, что Конюс был близок самому Чайковскому, и это сообщало его личности в наших глазах особый интерес.

Я поступил в Московскую консерваторию в 1929 году и застал Георгия Эдуардовича в «опале». Дело в том, что тогдашнее руководство консерватории, перестраивая учебный процесс, шло по пути максимального упрощения планов и программ. Снижались требования к студентам, учебная дисциплина отсутствовала. Вспоминаю, что приходилось едва ли не подпольно заниматься полифонией, писать фуги. В свете этих «веяний» Конюс считался рутинером и консерватором, человеком, тормозящим «революционное» преобразование вуза. Однако это было, конечно, не так. И во время занятий, и в позднейших беседах с Георгием Эдуардовичем он раскрывался передо мной как подлинный патриот строительства новой музыкальной культуры, глубокие и верные мысли которого в ту пору не находили отклика.

Конюс был сторонником основательного и систематического изучения теории композиции. Он считал, что молодые композиторы должны пройти полноценный курс гармонии, полифонии, формы, должны свободно владеть оркестром, короче — он был за высокий профессионализм в танеевском понимании этого слова. Но глубокие знания не должны, по мнению Конюса, быть для композитора мертвым грузом, тормозить фантазию, инициативу. Например, он понимал музыкальные формы не как застывшие, установленные кем-то схемы — он стоял за поиск, за развитие старых форм. Огромное значение Конюс придавал вдохновению. Он часто говорил, что молодые композиторы должны не только уметь «делать музыку», быть во всеоружии техники, но и поэтически мыслить, выражать в своих произведениях глубокие идеи.

Очень живо и увлекательно проходили занятия, на которых Конюс разбирал музыкальные произведения. Вначале он играл сочинение полностью, рассказывая о его общей композиции. После этого начинал «препарировать» его, снимая сначала фигурации, затем контрапунктирующие, вспомогательные голоса. Далее сочинение проигрывалось уже без мелодии, в нем сохранялся лишь остов фактуры и явственно выступал ритм гармонических и тональных смен. А в конце Конюс снова начинал «одевать» музыкальную конструкцию, превращая ее в полнокровную музыкальную мысль. Все это, разумеется, сопровождалось соответствующими разъяснениями, а в результате становилось необычайно ясно, какова роль каждого элемента музыкальной ткани в создании художественного целого.

Несмотря на незавидное положение Конюса в консерватории тех лет, его уроки охотно посещались, и после занятий завязывались интереснейшие беседы, во время которых Георгий Эдуардович рассказывал о своих встречах с Чайковским, о занятиях с Аренским.

Общаясь с Чайковским, Конюс спрашивал его о том, как он сочиняет, на что Петр Ильич, по словам Конюса, очень сердился и не отвечал. Тогда мне казалось это странным: почему бы и не ответить на такой вопрос? Сейчас же я понимаю, что объяснить собственный творческий процесс, пожалуй, невозможно — он протекает по-разному даже у одного композитора при создании различных сочинений. А главное, сочинение музыки происходит ведь далеко не только за листом нотной бумаги — иной раз художественный образ зарождается в таких тайниках души, что словами об этом и не скажешь...

Я часто вспоминаю о том, как Георгий Эдуардович морально поддержал меня в один из трудных моментов моего композиторского пути. В Большом зале консерватории исполнялось мое первое оркестровое сочинение — «Танцевальная сюита». Представьте себе мое волнение! А тут, словно на грех, при переписке вкрались ошибки в партии, было много неверных нот и в партитуре. И хотя концерт прошел в целом успешно (впоследствии сюита многократно исполнялась), меня страшно огорчило искажение отдельных мест, я даже старался избегать встреч с профессорами. Конюс сам отыскал меня, сделал кое-какие замечания по поводу сюиты, но весь тон его разговора был удивительно теплым, ободряющим и, я бы даже сказал, отечески ласковым. Это произвело на меня тогда, в минуту душевного смятения, огромное впечатление, сразу прибавилось уверенности в своих силах.