СТАТУС-КВОта

– Ты политический дурак и недоносок, комиссар, тебе надо лечиться и учить азы. Со временем поймешь, что революцию не делают в белых перчатках.

– Вы что-нибудь сказали на том ВЦИКе, товарищ Сталин?

– Что я сказал тогда на ВЦИКе… Я им тогда сказал: «Я удивляюсь тупоумию некоторых чистоплюев».

Уже все досконально знавший о сионисткой оккупации Европы, о душе из мочи над Фордом, он, Джугашвили, ощущая цепенеющим хребтом неодолимую и хищную всевластность иудейства в мире, сказал тогда с гортанным клекотом тифлисца, придурковатого и примитивного боевика, без памяти влюбленного в вождей:

– Здесь раскудахтались про марки из Германии и упрекают Ильича и Льва Давыдовича… я удивляясь такому тупоумию некоторых политических чистоплюев… если бы не эти марки – вы бы не кушали вот здесь, в Кремле, каспийских осетров, икру и ананасы! Вместо закупленных на эти марки тачанок, пулеметов, бронепоездов, которыми крепко бьем белую сволочь, она бы наградила вас могильными крестами и веревками. А так же – Сибирью и Колымой! Поэтому я предлагаю, вместо того, чтобы плевать в колодец, откуда воду пьешь, с коммунистическим презрением плюнуть в морды этим Малькальмам, Сиссонам с их гнусною писулькой! И не советую здесь подрывать свинячьей мордой корни дуба, с которого ешь желуди!

Утихомиривая дрожь возбуждения в себе, он сел, метнув игольчато короткий взгляд на лица трех вождей. Целебным, благодатным жаром обдало сердце: глаза трехглавой гидры – Бронштейна, Бланка, Опфельбаума оттаивали удовольствием и одобрением, тифлисец вмазал всем десятку. И заслужил свой пропуск с политической галерки – в партер, на первые ряды.

Но нужно было соответствовать, наращивать доверие, кровяня руки, память, совесть. Он подписал Закон об антисемизме, копя в себе тигровую месть за изнасилованную совесть – расстрельный Молох перемалывал славян и прочих гоев за слово «жид», за анекдот или отсутствие холуйства к Мойше или Абраму. Он, вместе с Свердловым, Троцким, заполнял могилы и ГУЛАГ казачеством, спуская в мясорубку к Филину, Когану, Берману, Раппопорту почти одних славян: за гнусь и бред доносов, за пуд припрятанный на черный день (хотя уже чернее было некуда) пшеницы. Попутно, едва приметным ползучим кадровым гамбитом, он обставлял себя предельно родственным по духу частоколом из полит – фигур. Готовил продвижение в ферзи для нескольких, проверенных делами «пешек».

Под наблюдением Сиона вершилась ювелирная, смертно– опасная работа: выжить, набраться сил, восстать.

– «Я удивляюсь тупоумию некоторых чистоплюев…» – вы так сказали членам ВЦИК?! – Дозрел и рухнул в преисподнюю Ежосиф. На дне ее ощериалась клыками суть революции. Осыпались с груди медали, ордена, награды, полученные за костоломную работу с «врагами народа и «предателями революции», за перебитые хребты, за выбитые зубы, ребра, за молчаливо вопиющие от мук допросные листы с признанием «чистосердечной вины».

Все это брякалось о пол, преобразуясь в кровянистый, кишащий трупными червями, прах. Снижался с облачных высот рев медных труб, зовущий в «Интернационал», к «Свободе, Равенству и Братству», преобразуясь в сортирный и зловонный треск. Кумач знамен и транспарантов синюшно расползался в клочья, те опадали гнилостной и склизкой прелью.

Ежосиф, выгнув спину, завыл. Изо рта пузырилась пена, зрачки, ушедшие под лоб, освободили полушария белков и маска бывшего наркома, кривляясь перед Верховным троном, отсверкивала гипсовыми бельмами слепца.

Он, Джугашвили – Сталин насмотрелся до блевотины таких идейных воронов – сычей разрухи. Они, освоившие акты истребления, приемы палачей, свирепо не желали иного – мирного занятия. Их втаскивали в НЭП, на фабрики, заводы, пытались обучить письму, строительству, торговле. Но левополушарные мозги, отринув в бешенстве процессы сотворения быта, сбивались с Ладо-ритма, карежились и протухали в черепных коробках, толкая к суициду двуногое и фанатичное, хлебнувшее кровей зверье.

– Иди к себе, шакал, – устало сказал Ежосифу Верховный силуэт. В иссиня-антрацитовом скоплении переигравшего всех тифлиского Гроссмейстера рубиновым огнем мигали теперь цифры: 1921–1953.

Дух бренного Ежова, расстрелянного в 41-м, отлипнул от судейской плоти Иосифа и освободил ее. Испуганно метнулся прочь к своей могиле – запущенной, поросшей бурьяном. Поджаренной нещадной и циничной вестью о вождях, Дух просочился в гроб с останками наркома.

И высохший, обляпанный пергаментными клочьями скелет, задергался, загрохотал костями.

Глухой, глубинный хряск о крышку гроба спугнул с могилы всклоченного пса: разбуженный подземным треском, он взвыл и бешеным аллюром ринулся во тьму, врезаясь с хрустом в заросли крапивы.

…Недир взахлеб дышал. Гибрид из бывшего наркома и Иосифа распался за спиной. Свихнувшийся от правды Дух чекиста исчез, очистив плоть врага. Да, тот, кто сзади, держащий плеть и сыромяную петлю на шее – враг. Но свой. Он предсказуем и единокровен.