Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

В конце стихотворения Маяковский мечтает об обществе, в котором не было бы заседаний:

“О, хотя быеще

одно заседаниеотносительно искоренения всех заседаний!”

На следующий день, выступая на коммунистической фракции Всероссийского съезда металлистов, Ленин сказал:

Вчера я случайно прочитал в “Известиях” стихотворение Маяковского на политическую тему. Я не принадлежу к поклонникам его поэтического таланта, хотя вполне признаю свою некомпетентность в этой области. Но давно я не испытывал такого удовольствия с точки зрения политической и административной. В своем стихотворении он вдрызг высмеивает заседания и издевается над коммунистами, что они все заседают и перезаседают. Не знаю насчет поэзии, а насчет политики ручаюсь, что это совершенно правильно.

Если критика Лениным поэмы “150 000 000” сделала Маяковского персоной нон-грата в глазах чиновников, руководивших культурой, то положительный отзыв о “Прозаседавшихся” возымел обратный эффект. Для поэта, который не хотел ничего другого, как служить революции, реакция Ленина стала настоящим подарком. Маяковский правильно понял этот политический сигнал: уже через два дня он напечатал в “Известиях” еще одно стихотворение на ту же тему – “Бюрократиада”. Раньше правительственный орган публиковал его стихи лишь спорадически, теперь же за короткое время увидели свет шесть новых стихотворений. “…Только после того, как Ленин отметил меня, только тогда «Известия» стали меня печатать”, – комментировал Маяковский этот факт. Эффект от похвалы Ленина был на самом деле таким огромным, что, как писал Николай Асеев в письме дальневосточным футуристам, “покрывает все литсобытия” в Москве, в том числе и публикацию недавно обнаруженной рукописи Достоевского “Исповедь Ставрогина”.

Одновременно все это было унизительно, поскольку Маяковский был поставлен – и поставил себя – в положение, при котором он попадал в зависимость от милости вождя. Понимал ли он это? И понимал ли, какую девальвацию его таланта – и репутации поэта – означало сочинение подобных произведений? Другие понимали. Среди тех, кого беспокоило движение Маяковского в направлении потребительского искусства и политической лояльности, были Пастернак и Мандельштам.

Как уже говорилось, Пастернак высоко ценил Маяковского, но, прочитав “нетворческие” “150 000 000”, почувствовал, что ему “впервые нечего было сказать ему”. В стихотворной надписи Маяковскому на книге “Сестра моя – жизнь” в 1922 году он спрашивает, почему тот предпочел расходовать свой дар на проблемы совнархоза, бюджетный баланс и пр.:

Я знаю, ваш путь неподделен,Но как вас могло занестиПод своды таких богаделенНа искреннем вашем пути?

Осип Мандельштам, который относился к революции, к шуму времени неоднозначно, но скорее положительно, в статье, написанной той же весной, точно уловил дилемму Маяковского: “Экстенсивное расширение площади под поэзию, разумеется, идет за счет интенсивности, содержательности, поэтической культуры”. И далее: “Обращаться в стихах к совершенно поэтически неподготовленному слушателю столь же неблагодарная задача, как попытаться усесться на кол”. Поэзия, лишенная своей поэтической культуры, перестает быть поэзией. По мнению Мандельштама, Маяковский – поэт, чьи стихи отличаются техническим мастерством и насыщены гиперболической метафорикой. “Поэтому совершенно напрасно Маяковский обедняет самого себя”, – сделал вывод Мандельштам – формулировкой, которую спустя восемь лет сам Маяковский будет варьировать словами о том, что он “наступил на горло собственной песне”.

Маяковский, разумеется, знал, что трудно быть поэтом масс, не отказавшись от поэтического качества, и тем не менее он был искренен в своем стремлении отдать свой талант народу, со всеми вытекающими отсюда последствиями в смысле упрощения формы и содержания. И, несмотря на то что он подавлял свои лирические импульсы, осталось достаточно много воздуха в горле, чтобы писать блестящую любовную лирику. На самом деле историко-эпические произведения чередовались с лирическими на протяжении всей его творческой жизни, как бы для внутреннего равновесия: он нуждался и в первом и во втором. За “Облаком в штанах” (1915) последовала “Война и мир”, написанная в 1916–1917 годы, потом “Человек” (1917), после чего “Мистерия-буфф” (1918) и “150 000 000” (1920–1921), поэма, за которой последовала, в свою очередь, “Люблю” (1922).

Опять Рига