Стена памяти

Миссис Сабо, как объясняет дедушка З, то ли девяносто лет, то ли девяносто четыре. Точно не знает даже ее собственный сын. Она жила при первой литовской независимости и вот дожила до второй. Дважды воевала – первый раз вместе с русскими, второй раз против них. А когда все эти домики при Советах были колхозом, она каждый день в течение тридцати пяти лет садилась в лодку и на веслах плыла шесть миль по реке вверх – на работу, работала на химическом заводе. Она рыбачила еще в те времена, когда женщины не рыбачили, добавил дедушка З.

А теперь миссис Сабо приходится каждый вечер подсоединяться к кислородной машине. Время от времени я захожу к ней посмотреть телевизор, и она, похоже, не возражает. Мы включаем его погромче, чтобы что-то слышать, несмотря на тарахтенье и свист насоса. Иногда мы слушаем проповеди того литовского пастора, а другой раз смотрим мультики. А иногда это происходит в такой поздний час, что работает всего один канал, да и тот показывает вид со спутника на Землю, без конца вращающуюся на экране.

Я в Литве уже две недели, и тут звонок – на сотовый дедушки З звонит Советник Майк. Советник Майк – это адвокат, который жует бабл-гам и ходит в баскетбольных шортах. В Канзасе в это время два ночи. Спрашивает, как я тут привыкаю. Его радостные американские интонации – такие, будто он весь распахнут тебе навстречу, – сразу обдают меня жаркой благостью летнего Канзаса. Я так и чувствую атмосферу, которая там его окружает: ласковый шелковистый воздух, освещенные крылечки, одно за другим погружающиеся в темноту (мало кто так долго не гасит свет перед дверью), и тучи комаров над карьером Брауна{98}. При этом луна к земле еле пробивается: мешают многослойные завесы влаги, а уличные фонари будто парят, юбками рассеянного света опираясь на асфальт автостоянки у гастронома. И где-то в этой сонной тьме Советник Майк сидит в носках за колченогим кухонным столом и спрашивает девочку-сиротку в Литве, как она там привыкает.

Целых десять секунд уходит у меня на то, чтобы сказать: со мной все нормально, все более-менее.

Он говорит, что ему надо пообщаться с дедом. Насчет дома: появилось предложение о покупке. Всякая такая взрослая дребедень.

А предложение хорошее?

Любое предложение хорошее.

Что на это сказать, я не знаю. Слышу музыку, звучащую на том конце, далекую и прерываемую треском помех. Что за музыку, интересно, слушает глубокой ночью в Канзасе Советник Майк?

Мы молимся за тебя, Элли, говорит он.

Кто это «мы»?

Все в нашей фирме. И в церкви. Каждый из нас. Мы все до единого за тебя молимся.

Дед на работе, говорю я.

Потом я веду Бедолагу на прогулку, мы идем через поле, за изгородь и сквозь прибрежные кусты к реке. На другом берегу все те же коровы по-прежнему едят свою коровью еду, охлестывая себя хвостами по бокам.

А где-то там, в пяти тысячах миль, Советник Майк намеревается продать оранжевые пластиковые плитки, которыми папа оклеил пол в подвале, продать дырку, которую я проковыряла в стене столовой, продать кусты малины, которую на заднем дворе посадила мама. Хочет продать наши покоробленные противни и недоиспользованные шампуни, а также шесть высоких стаканов с нарисованными на стенках джедаями, которые мы принесли из пиццерии. Помню, папа тогда сказал, что оставить их у себя мы сможем, только если пастор подтвердит, что «Звездные Войны» одобряет Иисус. То есть продать вообще все, весь наш хлам, все остатки нашей тамошней жизни, всю память о нас. А мне, значит, достанется пудель, три рюкзака тесноватой одежды и четыре альбома с фотографиями, ни одну из которых никогда уже нельзя будет сопоставить с живым лицом. И сидеть мне тут, в пяти тысячах миль и четырех неделях от дома, и все время чувствовать, что вот, секунды тикают, еще одна старая минута сменилась новой, мир продолжает вращаться, а мамы и папы в нем нет. И я теперь всю оставшуюся жизнь должна жить с дедушкой З в Литве. А? Каково? Всю оставшуюся жизнь!

Мысли о доме, пустом и заброшенном, который стоит там в Канзасе, порождают во мне Большую Печаль, она начинает раскачиваться у меня в груди, как какой-нибудь маятник, и вскоре края поля зрения тонут в чем-то уныло-синем. На сей раз все происходит очень быстро: хрясь! хрясь! – лезвие топора хошь не хошь нарезает мне внутренности ломтями, и вот я гляжу уже в какой-то сине-черный мешок, горловину которого кто-то затягивает веревкой. Я падаю, лечу в ивняк.

Где и валяюсь бог знает сколько времени. Высоко в небе вижу папу, как он, придя с работы, опустошает свои карманы, вынимая оттуда мелочь, пастилки для свежести дыхания и визитки – свои и партнеров по бизнесу; все это он выкладывает на каминную доску. Вижу маму, как она нарезает жареную куриную грудку маленькими белыми треугольничками и каждый кусочек окунает в кетчуп. Вижу Деву Марию: она выходит на маленький балкончик между облаками, оглядывает окрестности, а потом берет двумя руками створки дверей, одну левой рукой, другую правой, и – бабах! – с треском их затворяет.