Стена памяти

Забрасывать стараюсь в глубокие омуты за перекатами и водоворотами; поля вокруг пестрят ярко-желтыми цветами на пригорках, между которыми темнеют синеватыми тенями глубокие ложбины. В качестве наживки пробую двустворчатых перловиц и выползней{99}, а однажды попробовала цеплять замороженные куриные окорочка. Все надеюсь, что миссис Сабо вдруг очнется, включится, вспомнит, расскажет мне, как надо это делать. Но она по большей части просто сидит с отсутствующим видом. В моем мозгу постепенно отпечатывается что-то вроде карты речного дна: тут камень, там перекат, здесь два затонувших автомобиля с их поеденными ржавчиной крышами, торчащими под самую поверхность, а дальше длинный участок спокойной воды, скрывающей сплошную мусорную свалку. Думаете, поверхность воды в реке везде одинаковая? Как бы не так! Где-то ее чуть морщит, где-то видны отчетливые водовороты, какие-то даже углубления, а где-то, наоборот, вздутия с пузырями, а там вода и вообще цветет, не говоря уже о полупогруженных пнях, плавающих пластиковых мешках и крутящихся коронах солнечного света – они уводят взгляд глубоко вниз, так что при правильной высоте солнца иногда можно просматривать глубины вплоть до десятиметровых.

Нет, осетр у нас не ловится. Ни одного нигде даже не видно. Я начинаю думать, что, может быть, дедушка З прав: может быть, иногда то, что мы видим, на поверку оказывается чем-то совсем иным. Но вот что удивительно: это меня совершенно не беспокоит. Мне нравится плыть по реке, сидя в лодке с миссис Сабо. Ей вроде тоже ничего не досаждает, да и у сына нет возражений, так что всем все по кайфу. Мне даже кажется, что тот топор, который падает время от времени и сдавливает холодом все у меня внутри, начинает потихоньку рассасываться, делаться как бы меньше и легче.

Когда мне было пять лет, я подхватила какую-то заразу, и доктор Нассер что-то закапал мне в глаза. Очень скоро я могла видеть уже только размытые пятна и цвета. Вместо папы – сгусток тумана, вместо мамы – размытая клякса, и весь мир стал выглядеть так, словно смотришь на него сквозь слезы. Но через пару часов, как раз как доктор Нассер и предрекал, зрение начало возвращаться. Мир снова стал обретать четкость, когда я ехала на заднем сиденье маминого «субару». Я снова стала собой, деревья снова стали деревьями, только теперь деревья предстали мне куда более живыми, чем казались раньше: навес ветвей над нашей улицей сделался ажурным переплетением, пронизывающим океан листвы, а листья – тысячи листьев – летели мимо, темные сверху и более бледные с изнанки, и каждый отдельный лист при этом двигался независимо, но в совершенной гармонии с остальными.

Наши плавания по Нямунасу очень мне тот день напоминают. Проходишь по тропинке, продираешься сквозь ивняк, и не успеешь сесть в лодку, как мир словно включает все свои огни.

Даже когда от человека уже мало что остается, о нем все равно еще можно узнать что-то новое. Например, о миссис Сабо я вдруг узнаю, что ей нравится аромат корицы. И замечаю, что на одной и той же излучине реки она каждый раз оживляется, вскидывает голову, на что-то смотрит. Даже своими меленькими, оправленными в золото зубами она жует пищу неспешно и деликатно, пробуждая во мне мысли о том, что ее мама была, наверное, строгой насчет этого, говорила ей: сядь прямо, жуй медленно, следи за собой. Такая мама была у Эмили Дикинсон. Правда, Эмили Дикинсон в конце концов так измучил страх смерти, что она стала одеваться во все белое, а с посетителями разговаривала только сквозь закрытую дверь своей комнаты.

Вот уже середина августа, по ночам становится жарко и влажно. Входную дверь дома дедушка З не закрывает. Мне всю ночь слышно, как посвистывает и стрекочет кислородный концентратор миссис Сабо. В полусне мне кажется, что с этим звуком наш земной шар, вращаясь, катится по просторам Вселенной.

Над входом на почту колышется желто-зелено-красный флаг. Дедушка З говорит, что это значит: сверху солнце, в середине земля, а внизу кровь. Литва и впрямь бывала ареной тысячи войн.

Как я скучаю по Канзасу! Скучаю по кустам багряника, который цветет так, что у него цветами покрывается даже ствол. Скучаю по нашим грозам и по субботним футбольным матчам, когда все студенты надевают лиловое{100}. Скучаю по маме – так и вижу этот ее жест, которым, войдя в гастроном, она сдвигает темные очки на лоб, – и папе: прямо перед глазами стоит, как он, привстав над велосипедным седлом, со всей силы жмет на педали, взбираясь на гору, а я при этом маленькая, еду сзади в прицепчике и смотрю, как его бордовый рюкзак перекатывается то влево, то вправо.