Степь ковыльная

— Вы знаете, дорогой сэр, по правде говоря, я разорился. Ввязался у себя в Англии в многообещавшие земельные спекуляции, они окончились крахом, и я очутился бы в долговой тюрьме, если бы старина Сидней, мой давний приятель, не предложил мне работу в этой фирме. И вот я принужден заниматься коммерцией, которую ненавидел всегда от всей души. Но, во-первых, мне платят в месяц по пятьдесят фунтов стерлингов, ведь это ж солидная сумма. Пятьсот рублей золотом на ваши деньги! А кроме этого я буду иметь некоторое участие в прибылях фирмы. И, наконец, я все равно не могу показаться в Англии из-за тучи кредиторов, которые облепили бы меня, как мухи мед, ха-ха-ха! И еще: ведь надо же что-то скопить себе на старость, а вместе с тем хотя бы слегка позолотить старинный герб Крауфордов, ха-ха-ха! Правда, Ирен?

Видя расстроенное, опечаленное лицо Ирины, понимая, что пока не удастся остаться им наедине, Позднеев сказал:

— Простите, дорогой сэр, мне надо бы умыться с дороги и отдохнуть немного…

— Ах, ах, что ж это я совсем, совсем забыл!.. Так обрадовался, увидев вас, что невольно разболтался. Мы отведем вам комнату рядом с комнатой капитан-лейтенанта вашего Черноморского военного флота виконта де Монбрюна… Я его совсем не знаю, но полковник Лоскутов, комендант Таганрога, просил приютить его на несколько суток. А ровно в три часа прошу пожаловать к нам на обед. Ваши лошади уже на конюшне. Сейчас и они будут сытно и вкусно обедать, ха-ха-ха! Пойдемте, я сам отведу вас.

На обеденном столе было много закусок: черная икра, розоватая семга, заливная стерлядь, отварная осетрина, янтарная от жира тарань. Стройными рядами выстроены были бутылки вин — французских и местных, цимлянских, — сэр Крауфорд и сам любил покушать и выпить и тароват был на угощение. Как заявил он: «В честь русских гостей первое блюдо — уха, а на второе — в честь старой Англии — полусырой кровяной ростбиф». Подавала на стол светлоглазая Маша, горничная Ирины, служившая раньше у Радомских.

Помимо Крауфорда и Позднеева в столовой были: граф де Монбрюн — очень любезный черноглазый француз лет тридцати пяти, с немного высокомерным взглядом, большим, с горбинкой, носом и продолговатым лицом; рядом с Позднеевым сидел худощавый молодой архитектор Смолин, командированный из Петербурга для распланировки городских поселений Ростова и Нахичевани, а по другую сторону Позднеева — богатый московский купец Гусятников, чьи торговые дела были тесно связаны с делами фирмы «Сидней, Джемс и компания». Еще в семьдесят пятом году Гусятников впервые отправил в Константинополь корабль, груженный пшеницей и кожей, а теперь ему принадлежали три судна — «Верблюд», «Слон» и «Буйвол», которые стояли у таганрогского причала.

Люди собрались за столом разные, и сначала разговор не клеился, но после нескольких рюмок все оживились.

Пухлощекий, с плутоватым взглядом небольших серых глаз, Гусятников бубнил вязким, тягучим баском, обращаясь к Позднееву;

— Эх, дела, дела, покою не дают!.. И зачем только человек так устроен, что чем больше он имеет, тем больше загрести хочется? Вот и пришлось мне, даром что за плечами уже полвека, путь; держать сюда, в Таганрог… А в прошлом году в самом преславном граде Париже побывал — у меня ведь большая торговля. Прожил я там месяц, все бы ничего — есть на что посмотреть и по торговле выгоду получить, — но, беда, чуть было там с голоду не подох.

Монбрюн служил в Черноморском флоте уже несколько лет и хорошо знал русский язык. Он с холодным недоумением взглянул на Гусятникова, но тот, нисколько не смущаясь, продолжал:

— Прямо-таки невтерпеж там жить русскому человеку! Ну, посудите сами: хоть французы, как говорится, просвещенная нация, а вот огурцов солить доныне не додумались. О борще и щах понятия никакого не имеют, такожде и о копчении рыбы. Да и что за рыба там у них? Так, мелочь нестоящая: карпы, форель, сардинки… Где, скажите, за границами этими такие вот рыбины имеются? — показал Гусятников на рыбные блюда на столе. — Нигде там нет ни осетра-батюшки, ни белужки пудовой, ни стерлядки нежнейшей. Нет там ни квасу с медком, да еще с ледком, ни рыжиков соленых, что под водочку так хороши, ни пирожков горячих подовых с луком, ливерном, подливочкой. Нет-нет, и не говорите, кушанья заграничные — это мираж пустой, обман желудка, пустяковое дело для российского человека.

Позднеев усмехнулся, подумав: «Купец, преданный отечеству… но только по части кушаний. А если заказать ему, ну, хотя бы мясо для наших солдат — наверняка тухлое поставит».

Позднеева интересовал другой его сосед — Смолин, молодой человек с умным, наблюдательным взглядом. Анатолий спросил его:

— Долго ли пробудете в Таганроге?

— Еще недели три, а потом — к вам, в Ростов и Нахичевань, а оттуда — прямо в Петербург, — ответил архитектор с легким сожалением, не отрывая взора от Ирины. — Эх, и хороша же хозяйка! — сказал он тихо Анатолию. — Жаль, что я не портретист, хотя в Академии художеств обучался.