– Товарищ начштаба! – звонко воскликнул ординарец.
Это был юноша с веснушчатым лицом и большой круглой головой. Его фамилия была Петревский. Самсонов познакомился с ним на допросе в Петрограде. Петревский был юнкером Михайловского артиллерийского училища, и ему грозил расстрел за участие в вооруженном нападении на хлебные склады. Самсонов уже был принят на службу и сумел выгородить Петревского.
– Для вас телеграммы.
– Садитесь, юнкер.
– Первая от Троцкого с требованием активизировать действия против Донской армии.
– Непременно, – Самсонов злорадно усмехнулся. Пользуясь заслуженным авторитетом и непререкаемой репутацией, капитан нарочито пренебрежительно относился ко всякого рода указаниям сверху. Он даже не удосуживался сам читать их, вполне доверяясь Петревскому. – Что еще?
– Еще от начальника гарнизона Тамбова Шубина.
Самсонов скривил надменную гримасу. Он знал Шубина по Александровскому училищу в Москве. Этот лоснящийся тип рождал в душе капитана отвращение.
– Что ему?
– Жалуется на крестьянские восстания в Борисоглебском уезде. Некоторые отряды повстанцев были замечены в окрестностях Тамбова. Просит помощь.
– Славно. Коли просит, нужно дать. Распорядитесь, чтобы командир14-го полка Симонов перебросил в район Тамбова два батальона с батареей.
– Но, господин капитан! – Петревский покраснел. – В распоряжении Симонова всего два батальона! Если он перебросит их под Тамбов, то останется один со своим штабом на важнейшем участке фронта против целой Донской армии!
– Юнкер! Выполнять приказ, – Самсонов встал и, заложив руки за спину, нервно подошел к серванту, открыл стеклянную дверцу и наполнил бокал белым вином. – Что еще?
– Еще приказ от Кастырченко, письменный. Требует явиться сегодня к нему.
Самсонов вопросительно взглянул на Петревского. Кастырченко был, пожалуй, единственным человеком, внушавшим капитану страх. Ходили слухи, что до того, как возглавить Воронежскую ЧК, Кастырченко был мясником в лавке зажиточного еврея. В октябре семнадцатого, с приходом большевиков и началом беспорядков в городе, хозяин лавки пропал, а его жена, переписав все имущество на Кастырченко, с сыновьями перебралась на Западную Украину. В зиму 1918 года Кастырченко был единственным преуспевающим дельцом во всей округе. Он кутил и распутничал, носясь в лихой тройке по улицам, на обочинах которых лежали обмороженные трупы.
Но в марте Кастырченко взяли. Прошло время, о буйном временщике уже стали забывать, почитая его давно расстрелянным. Но произошло неожиданное. Главу чрезвычайки вызвали в Москву, а на освободившееся место назначили Кастырченко.
– Да, буду, – сказал Самсонов. – Телефонируй, что не позже трех. Еще что-нибудь?
– Так точно, – нерешительно ответил Петревский. – Сегодня утром пришло это. Конверт был голубой и без обратного адреса, – Петревский протянул Самсонову блокнотный лист.
Самсонов прищурился и поднял удивленные глаза на Петревского:
– Здесь, должно быть, ошибка. Откуда это?
– Не могу знать.
– Кто-нибудь видел?
– Кроме меня, нет.
– Ладно, идите, юнкер. Я только соберу документы и отправляюсь в ЧК.
– Так точно, – Петревский отдал честь, но в дверном проеме обернулся и, как показалось Самсонову, подмигнул. – Капитан, если понадобится моя помощь в случае особенных обстоятельств, можете рассчитывать.
Самсонов остался один. Перед ним на столе лежал клетчатый блокнотный лист с пятью печатными буквами: «Кн. Вс. М.»
Глава вторая, в которой перед читателем предстают люди с холодными сердцами и чистыми руками
Иван Ефремович Кастырченко был из породы людей, неукоснительно блюдущих принцип «После нас хоть потоп!». Неожиданно для многих став главой чрезвычайки, он положил предел былой расхлябанности и произволу. Террор был возведен в систему, конвейер арестов, допросов, пыток, расстрелов заработал без сбоев.
Кастырченко не был садистом. В отличие от своих коллег из Харькова, Евпатории или Ставрополя, он не получал чувственного удовольствия от угнетения или убийства других людей. Нет. Вернее было бы сказать, что он был крайне требователен к упорядочиванию жизни, окрашиванию ее в единый цвет по однажды установленной и неизменной норме.
Своей способностью подчиняться и неукоснительно выполнять все требуемое Кастырченко снискал доверие московских начальников.
Помимо уже сказанного, личность главы воронежской чрезвычайки характеризовали еще две черты: глупость и ненависть. Кастырченко не был полным идиотом или неучем. Он владел грамотой, умел коротко изъясняться, но, в общем и целом, был глуп в той мере, в которой обыкновенно бывают все хорошие исполнители. Что до ненависти, то это чувство жило в сердце Ивана Ефремовича издавна. Родившись одновременно со страхом за свою обреченную жизнь, оно было полновесным недугом его души, то есть из рода тех недугов, что не лечатся и не удаляются, но служат основанием самой жизни и потому оставляют этот свет с самим человеком.