Степь в крови

– Вы, товарищ комендант, переступаете грань дозволенного, – собрав волю, холодно заговорил Самсонов. – Наша рабоче-крестьянская власть дала вам право карать, и карать жестоко, врагов революции и нового порядка. Но никто не давал вам право компрометировать достижения освободившегося от пут народа, никто не дал вам право насиловать женщин и издеваться над людьми.

– О! Вы же солдат! Должны понимать, что на дворе война. И, как на всякой войне, даже в нашей армии возможны издержки и просчеты. Но мы, будьте так уверены, найдем виновных и поквитаемся с ними. Уж будьте уверены.

Кастырченко закурил и жестом пригласил капитана сесть.

– И все равно вы не имеете полномочий творить расправы над невинными. Ваша совесть…

– Что наша? Ты о чем, капитан? Нашу совесть могильные черви сожрали, пока мы вот этими руками, – Кастырченко ткнул в лицо капитану круглыми красными ладонями, – по пояс в нищете над землицей корячились. Совесть! А право нам дали наши отцы и деды, наши братья, которых вы, чертово племя, гноили столетиями в окопах и на рудниках! Я вас ненавижу! Мы вас ненавидим! И ненавидим люто! А ты, капитан, благодари, что жив и что жена и дети твои живы и сыты. И только потому, что мы милосердны, потому что мы покуда не всех вас еще перебили…

На внутреннем дворе прогремел залп.

– И вы, гады, будете служить нам и пресмыкаться перед нами до окончания века.

Побелевший Самсонов сидел неподвижно, сложив руки на столе, стараясь смотреть в глаза коменданту, но был не в силах и отводил взгляд.

– То-то же, – потушив окурок, примирительно сказал Кастырченко, – не бери в голову, капитан, у меня тоже нервы есть. Будешь верно служить, еще и наградят. Сейчас, только дай беляков разобьем, и закончим все это, – он махнул на распахнутую форточку, через которую доносились глухие удары штыков и стоны добиваемых приговоренных. – Заживем, капитан! Мир во всем мире будет! Ты, главное, верь.

– Да уж…

– А то мы ж не звери, сами все понимаем. Тяжело вам, буржуям, сразу на новый лад перестроиться, дело-то нелегкое. Но и среди вас есть честные люди, сам Владимир Ильич в вас, неблагодарных, верит. А вы вот заговоры плетете, Гражданскую войну развязали. Ну чего вам в Советской России не живется? На фабрики пошли бы работать, с простым народом, а? Но ты, капитан, я знаю, другой. Ты честный и хочешь исправиться, ведь так?

– Иначе не служил бы.

– Дело говоришь. Иначе не служил бы. Но земля, сам знаешь, горит под ногами у большевиков. Кругом враги. Белые в Сибири и на Кавказе, в Эстонии и Архангельске, зеленые, бандиты, Петлюра и Махно, Пилсудский, Маннергейм – все шавки с окраин империи лезут к Москве. Как быть, капитан?

– Наше дело не так безнадежно. Колчак отброшен, Юденич и Миллер на севере слабы, интервенция Антанты, сейчас уже очевидно, не состоится. Перед нами остается важнейшее испытание – отбить Деникина…

– А у него английские танки, добровольческие полки и казачья конница. Выстоим, капитан?

– Должны выстоять. Но армия слаба, полки деградируют, нужны подкрепления. Если бы вы поставили вопрос ребром перед Дзержинским и Троцким, то наверняка к нам бы прислушались.

– Ставлю. Каждый раз ставлю. И помощь будет, но пока нужно обходиться своими силами.

Кастырченко поднялся из-за стола и, обойдя кабинет по дуге, остановился за спиной Самсонова.

– Ты знай, капитан, что я верю тебе, иначе бы давно в расход пустил. Но тут, видишь, совсем другое дело. Мы взяли бывшего командира пятого пехотного полка.

– Игнатова? Дезертира?

– Именно. Сперва хотели расстрелять без лишней проволочки, но он, стерва, интересные вещи нам стал рассказывать. Будто ты, капитан, специально его полк подвел под донцов, а соседние части ночью снял с позиций. Он говорит, что его штаб окружили, а ему пришлось бежать. Такие вот интересные сведения.

– Ложь. Я уже писал рапорт в связи с гибелью полка. К Игнатову своевременно был направлен ординарец с приказом о тактическом отступлении. Он приказ не выполнил, а когда попал в окружение, бросил полк и скрылся. Из-за этого случая произошел провал фронта, и мы вынуждены были отступить из Верхне-Донского округа.

– Складно говоришь, капитан. Складно, не придерешься. Но и он не лыком шит. Так что теперь учти – либо ты, либо он. Другого не будет.

– Я от своих слов не отступлюсь.

– Ну тогда поднимайся. Идем в камеру. Но только гляди, будь убедителен, а не то он выйдет, а ты так там и останешься.

Самсонов понимал, что если бы против него действительно были улики, то комендант не стал бы устраивать нравоучительных бесед.

«Запугать хочет. Думает, мол, в случае чего побоюсь неосторожный шаг сделать. И правда, теперь побоюсь. А если… – Самсонов вспомнил о блокнотном листе с пятью буквами: “Кн. Вс. М.”. – А если жив и если ему удалось-таки пробиться к белым? И если Кастырченко о чем-то догадывается?»

Они спустились в подвал и, пройдя по коридору, остановились у одной из дверей в боковом ответвлении. Над дверью белой краской была выведена надпись: «Входящий сюда, оставь надежды». Кастырченко выбрал нужный ключ и отдернул щеколду.

– Вперед, мой капитан!