Степные рубежи России

Понимая, что местные аристократы все сильнее зависят от снабжения из Москвы, правительство осмелилось предпринять усилия по изменению традиционных отношений с кочевниками, забрав распределение подарков от местного правителя в свои собственные руки и награждая лишь тех аристократов, которые показали лояльность Москве. Эта стратегия неуклонно подтачивала традиционные структуры кочевых обществ, меняя их общественную иерархию и приводя к яростному междоусобному соперничеству за престиж и честь, измеряемые величиной платежей из Москвы. Один ногаец, Уразлы-мирза, став кейкуватом, третьим в порядке наследования, писал Ивану IV в 1549 году, выражая свое разочарование: «Во всяких людех есть и болшие и меньшие. А ты то ведая про то, о чем гораздо не спрашиваешь. И то бывает, что болшой брат в меньшенстве живет, а меньшой брат в болшинстве бывает. Всяково человека есть что из стари ведется пошлина [издавна повелось, что выплаты нужны всем]. И коли наша пошлина до нас не дойдет, и мы после того разгневаемся. Да чтоб еси поминки свои прислал мне пансырь доброй да саблю добру с золотом, да шолом [шлем] бы добр»[218].

В XVII–XVIII веках российские власти вошли в контакт с другими главными персонажами драмы пограничья: с кабардинцами и кумыками на Северном Кавказе, с калмыками и казахами в каспийской степи. Но динамика отношений правительства с новыми соседями России осталась прежней. Эти связи опирались на платежи из Москвы, как бы их ни называли – налоги и обязательные подарки (кочевники) или выплаты и вознаграждения (российские власти)[219].

Самое неприкрашенное описание отношений между коренными народами и соседней империей оставил кавказец на службе российского императора. В 1714 году в своем докладе Петру I князь Бекович-Черкасский утверждал, что регулярные выплаты и подарки – единственный способ привлечь народы Северного Кавказа к России. Он привел пример таких отношений между кумыками и персидским шахом:

Понеже сего пригорного народа в тех сторонах безмерно боятся, а паче в страхе персияне, которые для опасения своего кумыцким князьям и шевкалом будто жалованье дают, и ежели разсудить их дела, то подоно дани, и расход великой от шаха персидского владельцам кумыцким повсягодно бывает.

Я вашему величеству единый образ представлю, как онаго народа персияне боятся, а именно: который владелец кумыцкой возхощет более жалованья, то не просьбою, но угрозою и разорением местечек и деревень персидских оное получает, понеже когда уведомится шах о таком того владельца насилии, то пишет к нему, чего ради такое злодейство показал, и оный ответствует: не имею от его величества жалованья, как другие получают, того ради не могу людей своих воздержать; и тогда по желанию его прибавляют ему жалованья, чтоб не продолжал разорения[220].

Власти прекрасно понимали, что отношения России с южными соседями по сути своей ничем не отличаются от этого описания, но никто не говорил это вслух.

Прагматизм очень медленно отвоевывал позиции у полного отрицания или политически корректной риторики официальной России. Спустя тридцать четыре года после доклада Бековича-Черкасского другой представитель коренного народа, родом из другого угла Евразийской степи, бывший Мухаммед, ставший генералом Алексеем Тевкелевым, вынужден был спорить со своим столичным начальством, доказывая, что казахским ханам Младшего и Среднего жузов следует регулярно платить, поскольку это единственный способ предотвратить их набеги и поддержать ханов, дружественных по отношению к России, а еще «понеже киргисцы [казахи] для подарков всего зделать в состоянии»[221]. Власти практиковали регулярные выдачи денег и зерна, чрезвычайные выплаты, вознаграждения и подарки кабардинским правителям, калмыцким тайши, казахским ханам и другим местным правителям. Уже никто не спорил, что лояльность кочевников можно обеспечить лишь постоянными платежами, в какой угодно форме.

Перевод или колонизация?