Стихи

Дорогой Давид Самойлович. Давно уже я получила Ваше письмо от? марта и «Приморского соловья». Давно уже в мыслях своих — и не раз! — ответила я на него. Но в таком невыносимом шторме я живу (и пытаюсь работать), что когда выдается час без спешки, надо тратить его на работу, а если два, то два, а если 7 или 14 — то 7 или 14. Ну вот сейчас работать я не способна и потому пишу Вам. А не способна потому, что вчера днем случился пожар в Детской Библиотеке Корнея Ивановича, в Переделкине; по-видимому, в котельной взорвался котел; день был выходной (понедельник), и библиотека пуста. А котел топился. (Газ.) Прибыли по Люшиному вызову 8 пожарных машин и здание спасли — то есть прогорела в одном углу крыша, внутри сгорел коридор и полкомнаты. Но то, что уцелело от огня, вымокло в воде. Нам удалось вымолить на сохранение некоторые уникальные вещи — картины, мемориальную доску. Но сейчас продолжать спасение уже невозможно, п[отому] ч[то] у библиотеки стоит милиционер, туда никого не пускают (и нас тоже); ожидают Комиссию и начало следствия. Заведующая находится в шоковом состоянии. Ей предстоят неприятности. Я ее просила разрешить вынести к нам, под расписку, книги с автографами, собрание сочинений К.И. — нет. Теперь там все мокнет и раскрадывается. (Пост не круглосуточен.)

Что ж! Бедняга несет материальную ответственность как раз за то, что вполне восстановимо: «книжный фонд». Ответственности духовной за духовные ценности она не несет. Все это началось не вчера. Как подумаешь, существование библиотеки К.И. было противоестественно, а ее конец совершенно закономерен.

Я больше туда не войду, а мимо буду проходить не глядя. Хорошо, что К.И. до этого разора не дожил.

Галина догадка насчет героев, кот[орых] выбирал для исследования К.И., отчасти верна. Да, он, самоучка, тянулся к людям, которые сделали себя сами. (И утверждал, между прочим, что учиться люди должны сами; не в вузах, а в библиотеках.) Но выбор Некрасова, Чехова — тут было и другое. К.И. по натуре ведь был полемистом. На Некрасова в его время смотрели ложно (этакий Надсон 60-х годов), на Чехова тоже. Он взялся опровергать. Кроме того, его манила сложность человеческая: Некрасов ведь сложен чрезвычайно, а Чехов еще сложнее. Кроме того, проанализировать прозу Чехова — это, по-моему, почти неисполнимо, а потому и приманчиво. Я никогда в толк не могла взять, как движется, от фразы к фразе, чеховский «Архиерей» или «Три года». Ни фабулы, ни сюжета; движение неуловимо. Затем, что касается Чехова, то для К.И. он был, кроме всего прочего, еще и образцом человеческого поведения, он старался себя душевно превратить в Чехова. Смолоду — никакого сходства: К.И. был вспыльчив, несдержан, истеричен, часто несправедлив (выручала природная доброта). Годам к 50[-ти] он многому научился — в смысле обращения с людьми. Учился же — у Чехова.

Читаю и читаю Вашего «Соловья». Для меня в нем почему-то содержатся два стихотворения, причем одно (кончающееся строкой «И не годится для самоспасенья…») не вполне естественно переходит в другое.

Получили ли Петр и Павел — «Айболита», посланного им уже давненько?

Читали ли Вы книгу Ю. Карякина «Самообман Раскольникова»? Очень замечательная книга. По-видимому, таков и автор. Достоевский не относится к числу моих любимых гениев, но он, конечно, гений очень существенный — книга о нем тоже существенная.

Я прочитала, уже довольно давно, письма Цветаевой к Волошину (опубликованы в «Пушкинском Ежегоднике», 1975). Письма детские и в большинстве своем неинтересные. Но, как всегда у нее, вспышки, молнии — удивительные.

Радуюсь, что Вы снова пишете о рифме. Пусть это еще не проза, но проза будет, я уверена: она уже есть, и не может она иссякнуть. А насчет рифмы, что это ход к истории русской поэзии, — оно так, конечно. И большое счастье, что ею занимаетесь Вы, а не «веды». В «науку о литературе» я верю только в той степени, в какой она знает свой шесток. Сведенья, сведенья, сведенья — это леса для здания. А не само здание. Здание же в силах возвести только художник, отбросив леса. К.И. писал: «Пока критик анализирует — он ученый, когда же приходит к синтезу, он должен стать художником». Думаю, и для анализа недостаточно одной науки. О, если бы Вы читали книжку Владислава Фелициановича о Державине1! Это — Державин, это история народа, история личности, история поэзии; это — праздник русского языка… Да, так вот о рифме. Конечно, через рифму можно пробиться в душу. Ну разве такие рифмы как «твоя, твоя, Кремля, моя» — разве это не ключ, один из ключей к поэзии и к душе Блока? Что здесь может понять «вед»? Ноль. А, напр[имер], если сравнить дактилические рифмы Некрасова с Пастерначьими? У Некрасова они ведут к фольклору (т. е. идут от фольклора), а у Пастернака? Не знаю, но очень интересно знать. Не скажете ли?

30 марта 78 Переделкино