Стихи

Вчера был у меня день каторжный, с тех пор и сплю и хожу какая-то не своя. Двое суток после пожара не разрешалось трогать вещи, они там дотлевали и домокали. Наконец получены были распоряжения и разрешения. У нас, так и быть, взяли ключи от нашего гаража и туда, в гараж, начали таскать уцелевшую мебель; а в дом нам разрешили взять то’, чего сами они нисколько не ценят: рисунки детей, фотографии писателей с автографами, картины Конашевича и Васнецова. Теперь у нас в доме пахнет гарью, хотя окна открыты. Отдали нам и мемор[иальную] доску работы Шаховского. Все обожженное, закопченное, мокрое. Оба портрета К.И. сгорели дотла. Там был еще особый шкаф со всеми книгами К.И., всеми изданиями на всех языках. Шкаф погиб, но Собр. соч. цело, и мне его под расписку выдали, 6 томов, целенькие и чистенькие. (Я же и подарила.)

Вчера для всех этих мокрых и обгорелых холстов, останков, тряпок, рам, стекол надо было срочно находить место в доме — а ведь 1 апреля день рождения К.И. и нас посетит не менее 60 человек.

Сегодня Кл[ара] Изр[аилевна]2 и Люша уже начали составлять столы, скамьи, возить продукты. А я сейчас сижу и жду такси. Уеду в город; сразу лягу в постель, завтра пролежу — а послезавтра 60 человек. Программа еще неясна, да и праздник после пожара какой-то странный. Во всяком случае, будем читать отрывки из особого дневничка К.И.:

«Library for children»3

Очень интересно сейчас припомнить — как она строилась. 20 лет назад.

«Учить и лечить» — я согласна, только учить и лечить… Но как учить без книг и без слова?

Вы уже дважды пишете о решении. Не решайте ничего, ради Бога, живите снегами, детьми, рифмой, весной. А решение — если оно вообще нужно — придет само. Толстой когда-то сказал: «Можешь не писать — не пиши». Так и я Вам скажу: «Можете не решать — не решайте». Решите быть здоровым.

Я тоже так решила, но последние месяцы мне это не удается. Выявляется неудача на всем, например, на очередной книге, которую я, перемогаясь, загубила. После 1-го позову доктора, полечусь, а потом попробую неудавшуюся книгу начать заново. Вот и вся моя «образцовость» и все мои решения. И успехи.

А к Вам просьба, дорогой Давид Самойлович. Я знаю, что когда выйдет Ваша книга, к ней потянутся десятки дружеских любящих рук. Внесите в свой список — Алексея Ив[анови]ча Пантелеева. Он сейчас, к своему 70-летию, терпит разнообразные беды. Нашу Машу выписали из больницы, не вылечив. Ее нельзя оставлять одну; отец и мать дежурят при ней по очереди, сами больные. Девочка эта необычайно одарена (актерски) и заболела от того, что не попала в театр[альное] училище. Ничего не хочет, не спит, не выходит из дому и всего боится. Часами сидит без дела. И в ней вдруг вспыхнула любовь к стихам, которой раньше и в помине не было. Она вообще не любила читать. И к стихам была глуха. Теперь — только стихи. Читает, заучивает, переписывает. И потому я Вас очень прошу, когда выйдет Ваша книга, пошлите ее Алексею Ивановичу! (Само собой, он Ваш поклонник.) Он — человек заслуженный. Мы дружны лет 50. По-видимому чем-то похож на Дубова (я Дубова не знаю, но когда-то читала один его рассказ — о мальчике — очень хороший, и у нас есть общие друзья). Если Вы не читали — прочтите у Ал[ексея] Ив[анови]ча рассказы «Маринка», «На ялике», «Буква ты»; Ленинградский дневник; воспоминания о Шварце. Сейчас у него тяжелые, изнурительные бои с издательством: он хочет убрать из своего юбилейного сборника свой случайный сор, оставить только лучшее, а они — наоборот.

Отвечу о тишине для работы. То, что Вы любите, чтоб дверь была открыта и во время работы слышны были домашние голоса, изобличает здоровые нервы. Да, у Вас имеются все основания иметь больные нервы, а они здоровые. Мое же стремление к одиночеству не что иное, как наследственно больные и очень усталые нервы. Не только писать, но и читать — я могу только в тишине, и не только в тишине, но в тишине защищенной, заведомо не нарушаемой. (Шум улицы или шум моря — не в счет.) В Переделкине в пустом доме. В моем лесном домишке. В городской квартире когда Ф[ины] и Л[юши] нету или они сидят в дальних комнатах тихие, как мыши. Любую работу — писать или готовиться к писанию — только в непрерываемой тишине. Прервут — не могу к ней вернуться. Музыка тишины не нарушает, наоборот — углубляет ее. Например, «Лунная соната» — это разве не тишина? Кроме того, музыка — стройная защита от нестройных звуков.

Всего Вам хорошего, будьте здоровы, кланяйтесь много читающей Гале. Надеюсь, приехав с Петюшкой, она мне позвонит и все о Вас расскажет. Хорошо бы Вам не ехать в Москву. За «Соловья» горячее спасибо.

Письмо это — извините мне, оно написано не в тишине и потому такое нескладное.

Насчет цвета в Ваших стихах — и в других стихах — я как-то еще никогда не думала, мыслей не имею.

Пишите, пожалуйста.

ЛЧ

Сейчас у меня в глазах один цвет — обгорелые балки и закопченные холсты.

Знаете, дети, находя книги среди балок и стекол, плакали.

1 Речь идет о книге В.Ф. Ходасевича «Державин».