Стихотворения

В том же году – вновь обращение к великому былому Отечества. Тот же надрывный тон слышится в посвящении к повести «Последний сын вольности» (1830):

Прими ж, товарищ, дружеский обет,Прими же песню родины моей,Хоть эта песнь, быть может, милый друг, —Оборванной струны последний звук!..

Первой части предшествует эпиграф из байроновского «Гяура»: «When shall such hero live again?» («Когда такой герой будет жить вновь?») Эта ключевая мысль открывает, как увидим далее, одну из тайн зрелого Лермонтова… В повести возникают картины древности: Русский Север, чистые воды славянских рек и «гордость людей», которые

Не перестали помышлятьВ изгнанье дальном и глухом,Как вольность пробудить опять;Отчизны верные сыныЕще надеждою полны…

Образы великого прошлого Отчизны овладевают творческой мыслью поэта… Год спустя он записывает несколько замыслов и сюжетов из отечественной истории: шутливую поэму о приключениях богатыря, сказочную историю любви и подвигов молодого витязя, живущего при дворе князя Владимира, и другие.

Эти замыслы свидетельствовали о направлении творческих интересов и устремлений Лермонтова.

Захваченный русской тематикой, поэт обращается к народному творчеству и приходит к убеждению, что поэзию народную нужно искать нигде «как в русских песнях». «Как жаль, – сетует он, – что у меня была мамушкой немка, а не русская – я не слыхал сказок народных, – в них, верно, больше поэзии, чем во всей французской словесности»[4]. И вместе с тем как удивительно тонко передает Лермонтов мелодику и характерную образность национальной песни («Русская песня», 1830; «Атаман», 1831; «Воля», 1831; «Песня», 1831, и др.), как проникновенны его стихотворения о родном крае!

Прекрасны вы, поля земли родной,Еще прекрасней ваши непогоды;

Зима сходна в ней с первою зимой,Как с первыми людьми ее народы!..Туман здесь одевает неба своды,И степь раскинута лиловой пеленой,И так она свежа, и так родня с душой,Как будто создана лишь для свободы…

(1831)

Образы России вновь и вновь возникают в его поэзии: то «Кремль в час утра золотой» («Кто видел Кремль…», 1831), то «утро зимнее, когда валит Пушистый снег, и красная заря На степь седую с трепетом глядит» («Кто в утро зимнее…», 1831), то «солнце осени, когда Меж тучек и туманов пробираясь, Оно кидает бледный мертвый луч На дерево, колеблемое ветром, И на сырую степь…» («Солнце осени», 1831), то места, где «близ заставы Чернеют рядом старых пять домов, Забор кругом. Высокий, худощавый Привратник на завалине готов Уснуть…» («Девятый час; уж темно…», 1831), наконец, исполненные патриотического подъема картины Московского Кремля («Панорама Москвы», 1834), начинающиеся восторженными словами:

«Кто никогда не был на вершине Ивана Великого, кому никогда не случалось окинуть одним взглядом нашу древнюю столицу с конца в конец, кто ни разу не любовался этою величественной, почти необозримой панорамой, тот не имеет понятия о Москве, ибо Москва не есть обыкновенный большой город, каких тысяча; Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в симметрическом порядке… нет! У нее есть своя душа, своя жизнь. Как в древнем римском кладбище, каждый ее камень хранит надпись, начертанную временем и роком, надпись для толпы непонятную, но богатую, обильную мыслями, чувствами и вдохновением для ученого, патриота и поэта!»

И затем, от картины к картине восхищенно развертывая панораму, но не в состоянии сдержать охватывающих его чувств, поэт восклицает: «Нет, ни Кремля, ни его зубчатых стен, ни его темных переходов, ни пышных дворцов его описать невозможно… Надо видеть, видеть… надо чувствовать все, что они говорят сердцу и воображению!..»

Несколько времени спустя, в поэме «Сашка», Лермонтов напишет стихи, словно вырвавшиеся из-под самого живого сердца, трепещущего в горячем патриотическом порыве: