Стихотворения

Что все его слова я помнил.

Читали Пушкина.

Вокруг

Сновали бабы и солдаты,

Шёл торг военный, небогатый,

И вшивый клокотал майдан.

Гремели на путях составы.

«Любви, надежды, тихой славы

Недолго тешил нас обман».

Мы это изучали в школе.

И строки позабыли вскоре —

Во времена боёв и ран.

Броски, атаки, переправы…

«Исчезли юные забавы,

Как сон, как утренний туман».

С двумя девчонками шальными

Я познакомился. И с ними

Готов был завести роман.

Смеялись юные шалавы.

«Любви, надежды, тихой славы

Недолго тешил нас обман».

Вдали сиял пейзаж вечерний.

На вётлах гнёзда в виде терний.

Я обнимал девичий стан.

Её слова были лукавы.

«Исчезли юные забавы,

Как сон, как утренний туман».

И вдруг бомбёжка. «Мессершмитты».

Мы бросились в кювет. Убиты

Был рядом грязный мальчуган

И старец, грозный, величавый.

«Любви, надежды, тихой славы

Недолго тешил нас обман».

Я был живой. Девчонки тоже.

Туманно было, но погоже.

Вокзал взрывался, как вулкан.

И дымы поднялись курчавы.

«Исчезли юные забавы,

Как сон, как утренний туман».

«День выплывает из-за острова…»

День выплывает из-за острова

И очищается от мрака

С задумчивостью Заболоцкого,

С естественностью Пастернака,

Когда их поздняя поэзия

Была дневной, а не вечерней,

Хотя болезнь точила лезвия

И на пути хватало терний.

«Когда бы спел я наконец…»

Когда бы спел я наконец

Нежнейшее четверостишье,

Как иногда поёт скворец

Весною в утреннем затишье!

Про что? Да как вам объясню?

Всё так нелепо в разговоре.

Ну, предположим, про весну,

Про вас, про облако, про море.

«Чудо — познаваемость вселенной…»

Чудо — познаваемость вселенной

И с природой дивный диалог.

Этот чистый, тёмный и целебный

Рек, небес, пустынь и моря слог.

Этих гор возвышенные оды,

Пёстрые элегии лесов,

Разговор осмысленной Природы,

Примечанья птичьих голосов.

Осторожней принимай признанья

И о тайнах сбивчивый рассказ.

Что-то пусть останется за гранью,

В любопытстве сдерживая нас.

«Напиши мне, богомаз…»

Напиши мне, богомаз,

«Утоли моя печали».

Не на день и не на час

Утоли мои печали.

Словом уст и светом глаз

Утоли мои печали,

Утоли мои печали.

«И ветра вольный горн…»

И ветра вольный горн,

И речь вечерних волн,

И месяца свеченье

Как только стали в стих,

Приобрели значенье.

А так — кто ведал их!

И смутный мой рассказ,

И весть о нас двоих,

И верное реченье

Как только станут в стих,

Приобретут значенье.

А так — кто б знал о нас!

«Кто двигал нашею рукой…»

Кто двигал нашею рукой,

Когда ложились на бумаге

Полузабытые слова?

Кто отнимал у нас покой,

Когда от мыслей, как от браги,

Закруживалась голова?

Кто пробудил ручей в овраге,

Сначала слышимый едва,

И кто внушил ему отваги,

Чтобы бежать и стать рекой?..

«Облики облака…»

Облики облака

Наблюдая, как тысячи

Наблюдают облака,

Вижу я, как в них неровно высечен

Образ века и не наверняка.

Можно видеть в утреннем облаке

Текучие лики и облики:

Космические вихри атома

И рядом профиль Курчатова.

И чему-то вселенскому родственно,

И стоустой молвы стоустей —

Нежное лицо Высоцкого,

Полное печали и предчувствий.

«Милая жизнь! Протеканье времён…»

Милая жизнь! Протеканье времён.

Медленное угасание сада.

Вот уж ничем я не обременён.

Сказано слово, дописана сага.

Кажется, всё-таки что-то в нём есть —

В медленном, в неотвратимом теченье, —

Может, о вечности тайная весть

И сопредельного мира свеченье…

Осень. Уж улетели скворцы.

Ветер в деревьях звучит многострунно.

Грустно. Но именно в эти часы

Так хорошо, одиноко, безумно.

1981–1985

ИЗ РАННИХ СТИХОВ

ПЛОТНИКИ…

Плотники о плаху притупили топоры.

Им не вешать, им не плакать — сколотили

наскоро.

Сшибли кружки с горьким пивом горожане,

школяры.

Толки шли и трактире «Перстень короля

Гренадского».

Краснорожие солдаты обнимались с девками,

Хохотали над ужимками бродяги-горбуна,

Городские стражи строже потрясали древками.

Чаще чокались, желая мяса и вина.

Облака и башни были выпуклы и грубы.

Будет чем повеселиться палачу и виселице!

Геральдические львы над воротами дули

в трубы.

«Три часа осталось жить — экая бессмыслица!»

Он был смел или беспечен: И в аду

не только черти!

На земле пожили — что же! — попадём

на небеса!

Уходи, монах, пожалуйста, не говори о смерти.

Если — экая бессмыслица! — осталось три часа!»

Плотники о плаху притупили топоры.

На ярмарочной площади крикнули глашатаи

Потянулися солдаты, горожане, школяры,

Женщины, подростки и торговцы бородатые.

Дёрнули колокола. Приказали расступиться.

Голова тяжёлая висела, как свинчатка.

Шёл палач, закрытый маской, — чтоб

не устыдиться.

Чтобы не испачкаться — в кожаных перчатках.

Посмотрите, молодцы! Поглядите, голубицы!

(Коло-тили, коло-тили в телеса колоколов.)

Душегуб голубоглазый, безбородый — и убийца,

Убегавший из-под стражи, сторожей переколов.

Он был смел или беспечен. Поглядел лишь на небо.

И не слышал, что монах ему твердил об ерунде.

«До свиданья, други!

Может быть, и встретимся когда-нибудь:

Будем жариться у чёрта на одной сковороде!»

1937

ПАСТУХ В ЧУВАШИИ

Глухой хрипун, седой молчальник

Из-за коряг следил луну.